переспать или хотя бы выжечь
1.
Чумные кладбища засыпаны известью, степные маки навевают сладостные сны, верблюды заперты в зоопарках, теплые листья шелестят над твоей головой - о чем?
А не все ли тебе равно?
Это больно. Знать, что тебе осталось жить всего шесть дней.
С мыслями о дне седьмом Правый проделал путь к самой сердцевине города. Дул холодный ветер и мелко, сухо сыпало с неба. День был темный, пустой, короткий, вечер родился уже на рассвете. Чувство непроглядного одиночества камнем катилось по жилам, давило на сердце и перекрывало поток воздуха. Рядом шел неизменный спутник, от которого и захочешь избавиться, а не сможешь.
Левый, как всегда, на своей волне, по привычке шагал в такт Правому.
А Правый не любил женщин. Нет, он их не презирал и не считал ниже себя. Ему неприятны были эти существа, без лица и без формы.
«Из чего они сделаны?»
Не раз Правый задавался этим вопросом.
«Что ты такое?»
«Высоко на вершине на сибирском дереве испуганно блестит глазами твоя шапка. Корова в муках рожает дитя – тебе на сапоги. С криком оголяется овца, чтобы ты смогла согреться ее волосами. В предсмертной тоске бьется кашалот, рыдает крокодил, задыхается в беге обреченный леопард. Твои розовые щеки – в коробках с летучей пыльцой. Улыбки – в футлярах с малиновой начинкой. Гладкая кожа – в тюбиках с жиром. Взгляд – в круглых прозрачных банках».
И, на секунду вернувшись в душную коробку, не осознав себя в этом дурно пахнущем пространстве, Правый купил для Лесси пачку ресниц.
2.
Иногда Левый представлял себе, что вот, он доживет эту жизнь и начнет новую, в другом обличье. Он придирчиво выбирал себе возраст, эпоху, внешность. Не мог остановиться на единственном варианте и успокаивался. Долго глядел в зеркало, прикрепленное справа по умолчанию. Любил и восхищался, любовался тонкими чертами лица и торчащими, давно нестриженными волосами, чужим и безразличным взглядом и сомкнутыми пересохшими губами.
Ничто из этого не принадлежало Левому.
О, мучение! Навсегда быть накрепко пришитым к возлюбленному телу и не иметь сил, чтобы сознаться в том, что это нечто большее. Не самолюбование, не какая-то эгоистичная любовь, не всепоглощающее желание слиться в липком танце двух тел на час или два, воедино. Не страсть.
«Вот бы, - думал он, - отделиться от Правого, не быть больше четвероногим чудовищем о двух головах. Не чувствовать больше пульсирующего сердца справа, у ребер. Где-то там могла бы быть моя вторая рука. Вот бы вытащить ее оттуда, а не быть вплетенным намертво внутрь излюбленного братового чрева! Ах, глаза б мои его не видели..!»
Но ничего не происходило. Не являлся Левому ни шестикрылый серафим, ни другое пернатое с предложением сверхъестественных услуг, ничего не разверзлось, не слышался глас с неба, никто не искушал, не возносил, не расстилал.
И Правый так же безразлично шел рядом в ногу, не глядя налево, будто шла рядом лишь бесплотная его тень. Только больше углубился в свои мысли. Колко думал о чем-то и чавкали мысли, клубились и перетекали где-то сзади на шее, под кожей. Кипели и клокотали думы Правого своим равнодушием. Нет, никогда он не признает вторую, жаркую и больную, невыносимо влюбленную часть себя.
3.
Был благосклонно принят и завел скучный и безрадостный роман с Лесси. Той самой, тонкой, как тростинка, с толстыми стеклами очков и копной огненных волос. Что-то бешеное и колдовское горело в ее зеленых глазах, но было ли Правому до этого дело?
С самого начала ему было все равно. Не изменилось его отношение к Лесси и тогда, когда на дне ее чрева клубком гормонов, молочным и пенным осаждалась новая жизнь. Только нехороший скользкий взгляд слева пилил его висок.
Не было в их отношениях ни страсти, ни жара, так желаемого мягкосердечной Лесси. Все «как надо», будто по прописанным сухим книжным листкам, шуршат дни, что-то трещит и рвется-обрывается.
И видели все трое, - Лесси, лежавшая под боком Правого, и Левый, прикованный к ним и будто бы спящий, - как на полночных улицах сияет снежный прохладный покой. Нетронутая белизна тянется и тянется, и вот – плавно повернула за угол, а на углу – розовым светом полное венецианское окно, и за ним Лесси не спит, вслушивается в невнятную городскую метельную мелодию. Крутит, колит и жмет в низу живота непомерное счастье, то самое, что вскоре растопит лед безразличия, каменную стену, что отделяет ее от Правого, - теплого и легкого, несносно добро, каким она так хотела его знать, - сокрушит.
4.
И вот ее уже нет.
Теперь еще три дня. Два, если не считать сегодня. И ветер дует в рукава, задувает в сердце, и ноги идти не хотят.
Все четыре.
-Это все ты… Ты ее убил. Обесчестил. Ты вырвал ей сердце и прибил ржавыми гвоздями к изголовью кровати. И не просто кровати. То ведь была наша кровать. Твоя и моя, ничья больше!
Бессилие. Вот оно, вещает сейчас через Левого, что наивно позволяет ему, бессилию, пользоваться своей глоткой.
И без того тошно и противно внутри. Сколько это длилось? Почему Правый все еще ничего не чувствует? Ни страха, ни жалости. Не скорбит Правый о возлюбленной, не скорбит о потерянной маленькой уже почти душе из ее лона.
Сколько лет он ждет? Ждет, что придут и позовут, и откроют тайной тайных, что полыхнет зарево на полмира, встанет лестница из лучей от неба до земли, и архангелы с тромбонами и саксофонами, или что там им полагается, завопят неземными голосами, приветствуя избранника. Ну что же они не идут? Он ждет всю жизнь.
И никто не является снова. Только пара темных глаз тоскливо сверлит его череп. Вот-вот проделает отверстие и протечет непонятными чувствами внутрь. Разрастется в мозгу и пустит корни, оплетет изнутри и станет ныть и давить, жужжать в черепной коробке. И страшно обернуться, встретиться взглядом. Страшно увидеть тоску и отчаяние в глазах Левого, страшно заразиться.
День подходить к концу. Четвертый день. И осталось их только два. Надо прожить их с умом. Надо сделать все, что не успелось за годы жизни, еще столько не видел, не чувствовал, не говорил и не слышал.
5.
Протянуть руку, тронуть легко пальцы Правого. Так не делала Лесси. Невзначай уронить голову на плечо Правого, уткнуться макушкой в острую челюсть. И долго-долго так просидеть. Осталось совсем немного времени. Надо успеть сделать то, чего так хотелось и что казалось неосуществимым два-три года назад.
Неловко и сбивчиво рассказать, как щемит внутри. Там, где заканчиваются ребра и где скрыт бурдюк, набитый кислотным соком. Оказывается, нечего было бояться. И Правый не отвергнет уже. И Лесси не посмотрит укоризненно, не блеснет зелеными глазами. У-у, ведьма проклятая!
Не нужно выходить из дома, или молиться о чуде, или копить деньги на него. Надо только вытянуть шею и коснуться губами заветной точеной скулы. И тепло отзовется, не будет отталкивать или вырываться, а лишь прикроет томно глаза.
«Наверное, - думается Левому, - если бы мог Правый, то обнял бы меня сейчас. Как обнимала его Лесси» - и сплетает теснее дрожащие пальцы.
Всепозволяющее тепло, будто ждали его губы, когда кто-то коснется их. Так долгожданно и искренне. То, чего оба ждали годами, и надеялись втайне друг от друга. Боялись даже подумать о признании, и избегали взглядов и слов.
Но вот оно, что-то необычайное, непредсказуемое, горьковатое и слишком честное.
Томно прикрыв глаза, Правый позволяет Левому продолжить Поцелуй и все его тело расслабляется так, как давно уже не расслаблялось. Тепло и нежно, как ни с кем другим. Без страхов или сожалений, ведь остается лишь день, никто не узнает уже и не упрекнет их в такой вольности. Не нужны больше напускные приличия, и тает последний ледяной кубик в горле у Правого. Каждый удар нового сердца, каждый следующий глоток воздуха и каждый новый обрывок мысли сокращает этот их день.
Единственное на двоих желание – чтобы этот час продлился еще ненадолго.
6.
Тени, твердые от мороза, бродят, толкают вдоль голубого штакетника, шевелятся на ветру, а ранняя ноябрьская манка сыплется, сыплется, метет и насвистывает, торопится укутать город к зиме.
Последний день.
Это как день перед долгой поездкой в отпуск, за город. Ил даже к морю. Где экзотические фрукты, домашнее вино, шумные дети и жаркое солнце. Да только ничего этого уже не будет.
И Левый, со стиснутым от надежд сердцем, смотрел, как продрогший до сердцевины, до ледяного хруста тонких косточек, бредет сквозь черную толпу Правый.
Будто и не изменилось ничего между ними. И не возьмет он больше Правого за руку. Бредут разочарованно прочь, вдоль голубого забора, увлекает Правый брата за собой в недра морозной улицы. Лишь несколько часов, чтобы вернуться домой и занять благонравственную пристойную позу, в которой их найдут спустя какое-то время. Если, конечно, спохватятся долгим их отсутствием.
Время, отпущенное им двоим на жизнь, иссякало. Океан остался позади, а неизведанный континент так и остался по ту сторону голубой изгороди с облезлой краской.
А ведь им бы теперь жить да жить…
Но теперь это не имеет никакого смысла. Как в бреду, Правый первым взял Левого за руку, уперся остекленевшим взглядом в его лицо. К сердцу подступала тьма. Пробил час уходить.
Левый оглянулся назад в последний раз, но увидел только холодный туннель с заиндевелыми стенами. И себя, ползущего с протянутой рукой и угрюмо затаптывающего все вспыхивающие на пути искры. А очередь подталкивала его вперед, уже не чувствуя ног, и с благодарностью принял из ласковых рук заслуженную чашу с цикутой.
Хрупкая ладонь отпустила его руку и слабо толкнула оконную раму - зазвенело синее стекло, вспыхнули тысячи желтых птиц и голая золотистая весна закричала, смеясь: догоняй, догоняй!
Новые дети с ведерками возились в лужах. И ничего не желая, ни о чем не жалея. Правый благодарно улыбнулся жизни – бегущей мимо, равнодушной, неблагодарной, обманной, насмешливой, чужой, бессмысленной – прекрасной, прекрасной, прекрасной…
Чтоб вам всем умереть этой зимой.
Всем, без разбора и поголовно.
Какая-то глупая эта любовь.
Отношения - два года условно.
Тебя и меня не опознают.
Заметить рискну, что это плюс.
Лучше быть неопознанным телом,
чем знакомой гирляндой на люстре.
Когда Дед Мороз уходит, остается ждать еще год.
Одетый не по погоде, мой маленький духовный урод.
Оркестр пьет неделю - куда там играть, тут бы выжить.
С собою в одной постели
Переспать, или хотя бы выжечь..