Я пишу это в толстую зеленую тетрадь. Ее мне принесли родители. Зеленый цвет умиротворяет. Напоминает о листве снаружи. Ручка синяя. Потолок белый. Кровать жесткая. Времени предостаточно. Мне нравится возить ручкой по бумаге – это помогает отгородиться от того, что вокруг. Не знаю, способен ли еще что-нибудь чувствовать. Они сделали свое дело.
Я встаю и иду умываться. Потом в туалет. Затем – на завтрак. Поднимаю ложку. Опускаю. Жую. Ложусь на кровать, беру в руки «Робинзона Крузо». Это безопасная книга. Она не может повредить мне. Ха. Что может? И все же я не раз швырял ручку в дальний угол перед тем, как решиться написать сюда о том, что стало причиной всему. Должен пройти через это еще раз – в своих воспоминаниях.
Мне нравятся страшные истории – с этим я спорить не буду. Скорее всего, именно одержимая жажда быть напуганным и стала колыбелью многих кошмаров. Я всегда боялся оставаться дома один, даже когда на улице было светло. Отсиживался у себя в комнате, включив телевизор или музыку на полную; в туалет или на кухню несся, как ошпаренный, лихорадочно соображал перекус и пулей стремился обратно, не оборачиваясь, плотно захлопывая дверь в коридор. Если дверь была приоткрыта, мне казалось, что из-за нее, не ровен час, покажутся длинные серые пальцы с когтями, обхватят край двери и будут поглаживать его, как бы говоря – вот я, взгляни на меня, дружок, однажды я покажусь тебе полностью. Ничего такого, конечно, не случалось, но воображение исправно рисовало мне силуэты в ночной прихожей, тени, мелькающие в зеркалах и прочие необъяснимости. Соседские шумы за стеной и вовсе мнились мне попытками потусторонних созданий связаться с нашим миром, посредником которого я был. Словом, заурядные фобии любителя страшилок, перечитавшего всего Стивена Кинга с Лавкрафтом еще в младших классах. Но была у меня спасительная веточка на всякий свой иррациональный ужас: я знал, что рано или поздно домой придут взрослые, и дом вновь сделается приветливым и уютным, а все страшилы уползут в свои темные норы… до тех пор, пока я вновь не останусь наедине с ними.
Время шло, я вырос, сменил несколько мест работы и дам сердца, а потому детские мнительности сами собой покинули меня, уступив место повседневным заботам и деловой рутине. Но ничто на земле не проходит бесследно, как и ничего не возникает просто так. Это я понял, когда вновь остался один.
Обиталище мое представляет собой квартиру-однушку в пятиэтажке спального района. Дом старый, в нем немало людей прожило жизнь и встретило смерть – кто какую. Квартира мне досталась в наследство от почившего деда, и я, недолго думая, перебрался в нее из-под надоевшего родительского крыла. Все это кудахтанье вокруг единственного внучка и сыночка давно стояло поперек горла, я мечтал, наконец, почувствовать себя настоящим взрослым с деловой жилкой. Я занимал не последнюю должность в крупной компании, что как-то не вязалось с попытками домашних продолжать выращивать из меня комнатное растение. Поэтому, когда квартира наконец отошла в мои руки, я чувствовал себя освобожденным узником. Вебсерфинг до рассвета, полуночные посиделки под атмосферик блэк и глинтвейн, свободный график жизни, — что еще нужно молодому человеку немного за двадцать?
Новый дом был весьма уютен: светлая кухонка, широкая прихожая, просторная единственная комната, главной достопримечательностью которой был массивный книжный стеллаж под два метра высотой. Все здесь было пропитано духом старого доброго Совка: пожелтевший от старости холодильник «Днепр» на кухне, портрет молодого Есенина с трубкой в прихожей, древний транзисторный радиоприемник в жилой комнате… Я помнил эти вещи еще из детства, родители частенько передавали меня дедушке, чтобы была возможность заняться своими делами. Казалось, с тех пор в комнате ничего не изменилось. Время шло, а это место так и застряло в середине семидесятых. Старые обои в пестрый рисунок и тяжелые бордовые шторы на окнах я оставил нетронутыми – они добавляли комнате уюта, как и старые часы с маятником, висевшие на стене. Завез свою мебель с бытовой техникой из родительского дома взамен дедушкиной, на балконе припарковал велосипед, провел интернет — и холостяцкая берлога готова.
Мне и раньше нравилось бывать тут в гостях, а теперь квартира и вовсе была отдана в мое распоряжение. Разделяй и властвуй! Впрочем, впечатление от новоселья смазывалось воспоминанием о прощании с дедом. Он отдал Богу душу в той самой комнате, где мне предстояло теперь жить. Помню широкий раскладной стол, на котором он лежал, одетый в черный костюм, руки сложены на груди; помню его вытянувшееся лицо, словно вылепленное из воска, как пронеслось у меня в голове: «Это не он. Предмет. Кукла. Манекен. Не он больше.». Мать плакала рядом. Ее было не узнать: казалось, смерть украла не только дедушку, но и мамин цветущий вид. Мне не раз уже доводилось видеть покойников, но то, что лежало на столе, было когда-то любимым дедой. Я стоял в дверном проеме и не решался подойти к нему, чтобы поцеловать в лоб. Так этого и не сделал. Развернулся и ушел, чувствуя спиной умоляющий взгляд матери. Домой не вернулся. Пропустил похороны, отсиживаясь на квартире у друга. Нет, меня никто не упрекнул в этом, все понимали, насколько это больно. Вот только у них хватило совести, а у меня – нет. Как будто, не видя, как его зарывают, я не осознал бы до конца, что дед окончательно покинул нас. Никто мне ничего не сказал. Но муки за несделанное не покинут меня, наверное, и в собственный смертный час.
Однако жизнь не стоит на месте, и со своим проступком смирился, зажив припеваючи на новом месте. Я был предоставлен самому себе, и это было сладкое чувство. Конечно, ходил на работу, платил квартплату и коммунальные, покупал еду и промтовары, но это доставляло скорее радость: полная независимость! Я был безраздельным хозяином собственной жизни. Легкими наркотиками и шумными пьянками перебесился еще в подростковом возрасте, а потому вел размеренное уединенное существование, иногда выбираясь на ночной кинопоказ, в кафе или просто прогуливаясь с коллегами по работе и интернет-приятелями. Домой возвращался всегда с радостью, просиживая ночи у интернета, нередко до рассвета зависая в соцсети или читая очередной ворох страшных историй.
И это началось снова. Страх вернулся. Не могу сказать, в какой точно момент это произошло, но стал ловить себя на мысли, что иной раз мне некомфортно находиться дома. Ощущение тревоги забиралось под кожу, минуя голову, поэтому я не придавал значения подобным взбалмошностям, считая их атавизмами своего детства. Стыдно, пожалуй, здоровенному детине бояться бабаек из-за дверей. Не верил я, что такой страх мог вернуться ко мне. Стыдно было поверить. Но я вновь с опаской вглядывался в ночную темноту коридора, старался не оглядываться на балкон за спиной, чтобы не увидеть там висельника, и всегда плотно закрывал дверь в комнату. Беспокойство закралось постепенно, поэтому я привычно соблюдал свои спасительные детские ритуалы, свыкнувшись с личными демонами и живя с ними в ладах, понимая, что они – суть плод подогретого страшилками воображения. И стоит ли сейчас говорить, как я струхнул, когда мои опасения стали оправдываться…
Все началось в один ничем не примечательный вечер, когда я сидел за компьютером и пытался скачать какую-то новинку кино. В моей комнате начали легонько дребезжать стекла, как если бы они неплотно стояли в рамах, а подо мной пролегал тоннель метро. Но окна стояли накрепко, а метрополитена в нашем городе попросту нет, да и вообще двор у нас очень тихий, стоит на отшибе. Выйдя на кухню, ничего странного я не услышал, окна были в порядке. Но вот в комнате они продолжали безостановочно звенеть. Мне стало слегка не по себе, и я дёрнул на улицу, в магазин. Когда вернулся, все уже стихло. Вечер добил за просмотром кино и блужданием по сети, но сон не задался. Я снова стоял в дверном проеме напротив деда, лежащего на столе. Стоял и смотрел на его тело, дурацкий ряженый манекен, пока мать заходилась в рыданиях рядом с ним, пока ее плач не превратился в монотонный вой, пока не услышал, кажется, звуки органа и какой-то трубы; к вою подключились прочие глухие голоса, всхлипы, шепот, причитания заполнили мою голову, комната утонула в какофонии звуков, и тут покойник начал шевелиться.
Я вскочил на кровати. Было полшестого утра. Огляделся: все тихо, только едва слышно шумит системный блок компьютера да тикают дедушкины часы.
Тик-так, тик-так.
На пол легли первые солнечные лучи веселого июньского солнца; улица звала. Решив позавтракать и выйти в парк с книгой, я проследовал на кухню соображать бутерброды. Нарезая крупными ломтями докторскую колбасу, я чуть не отхватил себе палец — в комнате что-то шумно обрушилось на пол. Что-то увесистое, судя по звуку удара. Вздохнув, я направился проверить, что могло отвлечь меня от столь важного кулинарного процесса. Нарушителями спокойствия оказались дедушкины часы: они каким-то образом грохнулись оземь, слетев с гвоздя. Гвоздь я проверил – вроде бы, целый, вбит неглубоко, в стене сидит прочно. Черт с ним, с гвоздём, а вот часы жалко: они встали, и, похоже, навсегда. Вздыхая, проводил их в последний путь до мусоропровода, вспомнив мимоходом строки Олега Григорьева:
«Время устало и встало… И ничего не стало».
Решив не изменять своим планам, дозавтракал и отправился в парк, нескучно просидев до вечера за «Осиной фабрикой» Бэнкса. Воодушевленный захватывающим чтивом, я спешил домой учинять ужин. Однако, едва ступив за порог, испытал необъяснимый прилив тоски: едва закрыв за собой дверь, я остался наедине с тишиной в темной прихожей. Как ни крути, одинокая жизнь порой заставляет сожалеть о том, что тебя некому встречать. Приуныв, я поставил чайник и включил веселую музыку, чтобы отвлечься, а сам пошел в ванную ополоснуть лицо – июнь выдался не на шутку знойным. Над раковиной у меня висит зеркало, поэтому я всегда вижу, что происходит у меня за спиной. Обычно там происходит дверь, потому что я закрываюсь, даже если нахожусь дома один – наследие страхов детства. Но в этот раз я оставил дверь открытой, потому что забежал ненадолго, да и музыка поднимала настроение, доносясь из комнаты. Я наклонился над раковиной, а когда поднял глаза, почудилось, будто мимо дверного проема метнулась какая-то серая тень. Я, конечно, вздрогнул, но не так чтобы совсем перепугался: раньше мне часто чудились всякие химеры, уловить молниеносные движения которых можно было лишь краем глаза. У страха глаза велики, решил я и храбро налил себе чай.
Вернувшись в комнату, окинул ее хозяйским взглядом, еще раз посетовав о безвременной гибели ходиков. Теперь стена без них выглядела пустовато. Надо бы картину какую повесить. Да и ковёр на полу совсем протерся и бахромится по краям. Обои поблекли, а местами даже пожелтели, облупилась побелка на потолке. Транзисторный приемник я безжалостно отнес на свалку еще при въезде, теперь его место занимала приличная аудиосистема, приобретенная за честно заработанные денежки. На компьютерном столе аккуратно расставлены фигурки героев компьютерных игр. Эта коллекция была предметом гордости, и всякий раз, глядя на нее, на душе у меня теплело. В углу комнаты примостилось потемневшее от времени кресло-качалка. Когда я был маленьким, дед часто садился в него и сажал меня на колени, где я и засыпал под мерное поскрипывание полозьев. Теперь я иногда садился в него, когда хотел поразмышлять или просто расслабиться с книжкой. Парадоксальное соседство анахроничного хлама с интерьерными новшествами и престижной электроникой веселило. Здесь мог жить как шагающий в ногу со временем пенсионер, так и менеджер-алкоголик.
Мой взгляд скользнул по балконной двери, и расслабленное течение мыслей сменилось беспокойством. Я оставлял дверь на балкон распахнутой настежь, иначе комната превратилась бы в парилку под жарким летним солнцем. Задумался: память никогда не была моим коньком, может быть, захлопнул дверь, а теперь всполошился почем зря? Но тревога во мне уже пустила корни. Вспомнил про эпизод со стеклами, свой сон, часы, невесть как свалившиеся со стены, тень за спиной, теперь вот еще дверь… С квартирой было что-то не так. Или я был в ней не один?
Что за детский сад! Ты всегда был растяпой, захлопнул и забыл на свою голову – стал я ругать себя, тем не менее, тревожась все сильнее. Я не должен идти на поводу своего испуга, мне тут жить и жить. Или я не хотел выбраться, наконец, из родительского дома на вольные хлеба? Вот что: будь мужиком, в конце концов, и выкини дурь из головы!
Кое-как договорившись с собой, я сел за компьютер, но веселья это не приносило: беспокойство донимало меня. Спинным мозгом чувствовал напряжение, стоящее в комнате. Стучало в голове, и я прилег на кровать, взяв в руки книгу. Но погрузиться в чтение тоже не удавалось, глаза бессмысленно блуждали по строчкам, не выхватывая смысла. Я то и дело бросал книгу и оглядывался. Это не было буравящим взглядом в спину, скорее, стены сжимались вокруг меня, протягивали невидимые руки и шептали что-то неслышное, сводя с ума. Напряжение росло,, воздух стал спертым и липким; у меня начала кружиться голова. Я отложил книгу и сел на кровати, пытаясь подавить этот приступ паранойи, и тут настенная лампа ярко вспыхнула в последний раз и с громким хрюканьем перегорела. В комнате стало темно. Все вмиг утихло. Даже, казалось, системный блок задохнулся. Я пощелкал выключателем люстры. Глухо. Так и есть – отрубился свет. Видимо, лампочка не выдержала перепада напряжения и приказала долго жить. Я сидел в темноте, вслушиваясь в ночные шумы. Тишина такая, что, упади пылинка, можно услышать это.
Идти на кухню за свечой совсем не хотелось. Я просто сидел на кровати, поджав колени к подбородку, и ждал, когда дадут свет. Секунды складывались в минуты, минуты – в десятки минут. Я уже начал было клевать носом, когда вдруг услышал это. Этот звук я не спутал бы ни с чем. Нет, это не могло быть ошибкой. Именно он. Сипение. Свист, вырывающийся из изъеденных раком легких. В дальнем углу комнаты, там, где сгустился весь мрак этой ночи, в двух метрах от меня, кто-то сипло дышал. Дышал. Кто-то. В моей комнате. В которой еще полчаса назад горел свет, и были только я, компьютер да чашка чая. Меня попросту вырубило от ужаса. Я бы начал тихонько скулить, но дыхание напрочь перехватило. Сиплый все еще шумел в углу, похоже, не двигаясь. Я боялся даже покоситься в ту сторону. Реальность приобретала сюрреалистический окрас. Все мои представления, базировавшиеся на делении разряда «бывает-не бывает», рухнули. Не отдавая себе отчета, что делаю, я как можно более бесшумно накрылся покрывалом с головой. И там, под одеялом, я услышал то, что окончательно вышибло из меня дух. Из угла донесся скрип. Мерзкий скрип старого кресла, на котором так любил восседать деда. Скрииип-скрип. Скриииип-скрип. В глазах у меня заплясали оранжевые круги, в горле горело, слезы сами катились из глаз. Я готов был распрощаться с жизнью тут же, на своем диване. Скрип-скрип. Кресло мерно покачивалось, а я под одеялом трясся как осиновый лист и готов был метнуться к столу и вспороть вены канцелярским ножом, если бы не был парализован ужасом. Воображение взбунтовалось, оно рисовало мне картины одна хлеще другой. Там, в кресле, впившись длинными ногтями в подлокотники, сидит разложившийся дедушка в тлеющем костюме, он ухмыляется своими сгнившими губами, и с его голых ребер падают на пол трупоеды. Он смотрит на меня провалами глазниц. Он шепчет: здравствуй, внучок. Я лежал в земле, слушал песни червей, тебя не дождался, вот, сам пришёл. Казалось, я чувствую ноздрями пряный запах перегноя. А кресло всё скрипит. Это и не кресло вовсе, а сама смерть на телеге, груженой трупами, баюкает меня, выжидая, когда я испущу дух с разорванным сердцем. Скрип-скрип, усни, мой мальчик. Сжавшись в комок, я обливался потом под жарким одеялом, а самому было ужасно холодно. Сердце сковал мороз, по спине бил озноб, зубы едва не выбивали чечетку. Господи, как я хотел сейчас, чтобы дверь открылась, загорелся свет, и мама сказала мне – привет, сын!
Но матери не было, не было никого, лишь я, тьма и дед в скрипучем кресле.
Внезапно шум прекратился. Кресло тяжело вздохнуло в последний раз и смолкло. Я трясся под одеялом, не помня себя от страха. Неужели кончилось? Тишина свинцовым куполом нависла надо мной, и от нее было еще тошнее. Навалилось тупое безразличие. Так чувствует себя смирившийся со своей судьбой приговоренный к казни, увидев, что топор палача впивается не ему в шею, а в пень рядом с ней. Тело обмякло, я сидел, открыв рот и тупо уставившись перед собой, пока не услышал старческое шарканье, направляющееся ко мне из угла. Шаги с садистской неспешностью приближались к дивану. Он идет. Истлевшее тело, скрипя суставами, ковыляет за мной. Шаг…хрип…шаг. Каждый шорох отдавался в черепе скрежетом.
Наконец все прекратилось. Вновь тишина. Не знаю, сколько еще выдержу. Время сдохло. Я был в оке шторма, стены окружали меня, а рядом стоял тот, кем я пренебрег. Смел ли я рассчитывать на милосердие? Только и смог, что пискнуть чужим, незнакомым голосом:
— Деда…
Его ладони легли мне на лицо. Мороз обжег кожу, вгрызаясь в кости. Я почувствовал, что куда-то падаю…или лечу? Это было неважно. Я утратил ощущение тела. Вокруг клубился мрак, наполненный тысячами шелестящих голосов. Каждый клочок пространства был исполнен страдания. Я растворялся в мириадах слепых скорбей, не дыша, не чувствуя и не видя.
***
Я проснулся. Перед глазами белел незнакомый потолок. В тот вечер моим родителям поступил звонок с моего номера, где кто-то моим голосом нес околесицу, визжа и хныча. В последнее время я вел себя странно, говорили они, но предпочли не вмешиваться. Меня нашли без чувств в своей комнате. Все вокруг было перевернуто вверх дном.
Из кататонии меня выводили несколько дней. Диспансер, в который меня определили, вполне приличный. Родители часто навещают меня. Они плачут. Мне все равно. Меня держат на транквилизаторах и каждый день выводят гулять. Я не смотрю телевизор, не читаю книг, компьютером нельзя и грезить. Не знаю, когда смогу вернуться домой. Дома у меня больше нет.
Мне всё равно.
Всю ту вечность, что провел во мраке, я просил у него прощения. И, знаю, он услышал.