Накануне премьеры четвертой части «Пиратов карибского моря» GQ ангажировал великую певицу и поэтессу Патти Смит допросить ее доброго приятеля Джонни Деппа обо всех превратностях пиратской жизни. Сколько бутылок рома было выпито в процессе душевной беседы, осталось за кадром.
Патти Смит: Каждый раз, когда мы встречаемся – в твоем трейлере на съемках, у тебя дома, в отеле – тебя всегда сопровождает верная гитара. Часто, когда мы беседуем, ты задумчиво перебираешь струны. Насколько крепка пуповина, соединяющая тебя с музыкой?
Джонни Депп: Музыка – моя первая любовь, всегда была и остается ею по сей день. Впервые я взял в руки гитару пацаном и с тех пор не отпускаю ее. Актерство было для меня своего рода кривой дорожкой, левым маршрутом, отступлением от того пути, который я себе наметил подростком. У меня не было ровным счетом никакого желания или интереса работать в кино. Просто так сложилось. Я был музыкантом, гитаристом, в этом было мое призвание. Но благодаря тому, что я свернул с этого пути, мне удалось сохранить некорыстную подростковую любовь к музыке. В каком-то смысле, я до сих пор отношусь к актерству как к игре на гитаре – разучиваю каждого нового персонажа как песню. Песня, она ведь рождается где-то глубоко внутри, потом идет, словно ток, по твоим пальцам к струнам, затем перерождается, проходя сквозь всякие усилки и примочки – и только тогда вырывается наружу. Рождение образа идет похожим путем. Каков изначальный замысел автора? Что я, Джонни Депп, могу привнести в него, чего не смог бы привнести никакой другой актер? Не важно, сколько нот в твоей песне - главное, что они выражают и как едва заметный мелодический сдвиг может изменить настроение.
Я подслушала, как кто-то из твоего окружения рассказывал, с каким нетерпением ты рвался обратно в шкуру Джека-Воробья, и насколько вы с ним похожи. Что ты чувствуешь, когда играешь своего пирата? Чувствую себя тотально свободным – свободным делать все, что хочется, свободным от авторитетов. Это как разлочить свое внутреннее «я» и просто быть собой во всех предлагаемых обстоятельствах. В первый раз я испытал возможность такого освобождения, подружившись с Хантером С. Томпсоном. Я относился к Хантеру как к ходячему университету, изучал его, подолгу жил у него дома, старался стать им. Хантер обладал даром абсолютной свободы и контроля над любой ситуацией. Он всегда брал свое. Речь Хантера напоминала автоматную очередь оскорбительных афоризмов – ему было плевать на последствия. Однажды кто-то спросил у него: «Хантер, как звучит хлопок одной рукой?» – и в ответ получил затрещину. Капитан Джек – такой же. В каждом из нас живет бешеный кролик Багс Банни, надо только суметь выпустить его наружу и дать как следует побеситься.
Что ты читал, когда готовился к роли Джека-Воробья?
Кучу книг про пиратов. Но самой полезной оказалась книга яхтсмена Бернара Муатессье, который в одиночку совершил кругосветное плавание. В его книге я нашел финальную реплику для первой серии «Пиратов». Сценаристы не могли придумать ничего путного – все звучало натужно и ненатурально. А я как раз читал книгу Муатессье, в которой он пишет, что главной целью любого мореплавателя всегда является горизонт, попытка настичь его. В этом состоит драйв моряка, его недостижимая цель, его вечный двигатель. И я воскликнул: «Эврика! У нас есть последняя строчка – «Дайте мне этот чертов горизонт». Поначалу сценаристы кривили физиономии, но через 45 минут до них дошло: да, это отличная финальная реплика. Дайте мне это чертов горизонт! Старому морскому дьяволу ничего не нужно, кроме недостижимого, вечно ускользающего горизонта.
"В каждом из нас живет бешеный кролик Багз Банни, надо только суметь выпустить его наружу "
Как отреагировали диснеевские шишки на твою, мягко говоря, нетрадиционную трактовку пиратского образа?
Они его люто возненавидели! Майкл Айснер, тогдашний глава Disney, так и сказал: «Джек-Воробей портит все кино». Шухер поднялся нешуточный: бесконечные письма-меморандумы, телефонные звонки, агенты, адвокаты, кричащие люди, форменное безумие. Мне напрямую звонили с самого диснеевского верха: мол, почему этот Джек не такой как все? Что с ним не так? Он что, полный кретин? Или просто вечно пьян? И кстати, он ведь гей, да? В итоге, мне пришлось доложить тетке, которая мучила меня бесконечными тупыми вопросами: «А вы что, не знали, что все мои персонажи – геи?» Её это очень расстроило.
Твой герой из «Туриста» – полная противоположность Джеку. Этот ведь человек без свойств, которого очень трудно сыграть.
Конечно! Меня всегда завораживали такие герои. Так называемые нормальные люди обычно оказываются кладовками странностей. У меня был знакомый бухгалтер, который очень любил путешествовать – обычный мужик, стопроцентно нормальный, прямой как столб. Так вот, он объездил весь мир, чтобы сфотографировать как можно больше вывесок магазинов, чье название совпадает с его фамилией. Он был везде – в Италии, в Шанхае, еще черт знает где. В этом был его кайф. Когда я лепил образ Фрэнка, то думал именно о таких людях. Фрэнк только что бросил курить, поэтому он влюблен в свою электронную сигарету и может часами рассказывать о ней во всех идиотских подробностях.
А еще Фрэнк любит отходить ко сну в своей прелестной небесно-голубой пижаме. У тебя есть такая?
Я тоже иногда сплю в пижаме, когда холодно. Правда, я еще не дорос до пижамы-комбинезона, хотя не исключено, что скоро дорасту. Лет десять назад я чудесно поспал в пижаме Джулиана Шнабеля. Дело было у него дома, после тяжелого съемочного дня. Жена Джулиана сама шьет ему пижамы! Я превратился в овоща, испытал ощущение абсолютного счастья и спал как убитый. До этого в последний раз я спал в пижаме, когда мне было три года.
Насколько я поняла, атмосфера на съемках «Туриста» царила самая развеселая.
На самом деле, мы с Анджелиной до съемок были практически не знакомы. Я был приятно удивлен – женщина она, мягко говоря, известная, папарацци с нее не слезают ни на секунду. Иногда они с Брэдом не могли даже словечком перекинуться на людях – только бы, не дай Бог, кто-то что-то не так истолковал. В общем, ждать можно было чего-угодно. Оказалось, нормальная девчонка, никакой неврастении, фанатка черного юмора, приземленная донельзя. Мне посчастливилось дружить с Элизабет Тейлор, которая среди своих материлась как портовая стерва и была проста как три копейки. Анджелина – тот же тип.
Когда ты погружен в образ с головой и живешь жизнью своего перснажа, бывает так, что тебе снятся их сны? Сны твоих героев?
Безусловно. Мне снились кошмары Суини Тодда. Ну и, конечно, сны Джона Уилмота, моего поэта-либертена.
Одно дело – играть просто интересного персонажа, и совсем другое – вернуть к жизни реально существовавшую личность.
Это абсолютно разные вещи. Во-первых, другой уровень ответственности. На твоих плечах лежит память о человеке, топтавшем эту землю столетия назад. Особенно когда речь идет о столь недооцененной фигуре, как Джон Уилмот, граф Рочестер. В академических кругах его до сих пор считают кем-то вроде придурковатого шаржиста, которому больше всего нравилось тусоваться при дворе и трахать девиц в Гайд-парке. Я чувствовал себя обязанным сыграть Уилмота правильно, отдать ему честь как выдающемуся поэту своего времени. Он стал моим наваждением. Я прочитал все книги о нем, побывал везде, где он жил, гладил странички его рукописей в Британской национальной библиотеке, расшифровывал заметки на полях. Не хочу наводить ложной мистики, но за то время, что я бредил им, он навещал меня неоднократно.
Но кино, по сути, в прокате похоронили.
С концами. Я придумал гениальную рекламную кампанию – хотел попросить Бэнкси нарисовать лицо Уилмота по всему Лондону, с простой подписью-цитатой: «Я вам не понравлюсь». Когда я поделился своей идеей на студии, мне просто ответили: «Кто такой Бэнкси?»
У тебя большущий дар интерпретации поэтического слова – это очевидно и в «Либертене», и в «Алисе», где твой Шляпник выразительно читает «Джабберуков». Недавно ты прочитал мне стих, написанный Джоном Мерриком, который был прототипом Человека-слона. Его поэзия разбила мне сердце.
Это чисто интуитивная штука – никогда не знаешь, как слышали свои стихи Уилмот или Кэрролл. Что касается Меррика, то я был в больнице, где он провел последние годы жизни. Там есть его скелет, его посмертная маска, шляпа, вуаль, котрой он накрывал лицо, когда гулял, все его пожитки. И там же на стене висит табличка с его стихотворением: «Свое чудовищное тело / Тащу по жизни / Я – не оно, не этот образ / Бесчеловечного уродства / Без слез и без надежды».
"Я тоже иногда сплю в пижаме, когда холодно. Правда, я еще не дорос до пижамы-комбинезона "
Татуировка у тебя на руке – это ведь твой дед?
Да, старик Джим. Моя ролевая модель на всю жизнь. Днем он водил автобус, ночью гнал самогон. Настоящий мужик. Все называл своими именами – «если тебе что-то не нравится, пойдем выйдем». Это был человек из радикально другого времени, как и все мои герои – Марлон Брандо, Хантер, Аллен Гинзберг, Кит Ричардс. Я искренне убежден, что то время было беспредельно лучше нашего. Те, кто родился в 60-е и позже – обделённые люди. Я всегда чувствовал, что по ошибке родился не в свое время.
Отсюда в тебе страсть коллекционировать книги и предметы твоих героев из других эпох – письма и рукописи Дилана Томаса, Артюра Рембо, Керуака.
Это началось в 1991-м. Я закончил сниматься в «Аризонской мечте» в Нью-Йорке и решил съездить в Массачусетс, в родной город Керуака Лоуэлл. Там я познакомился с его шурином Джоном Сампасом. Он показал мне город, водил по барам, пару дней я жил в доме Керуака. Тогда большинство его вещей еще не ушли с молотка. Мне довелось прочесть «Книгу сновидений» в рукописи, от корки до корки – бесконечные крошечные блокнотики, испещренные текстом и рисунками. Он носил их в заднем кармане. Я перерыл кучу сундуков, которые пылились десятилетиями. Когда мы собрались на кладбище навестить могилу Керуака, Джон дал мне старый плащ. Оказалось, что это плащ Джека, обычный дождевик в клетку. Я засунул руки в карманы; в правом была мятая салфетка, в левом – коробок спичек. Музей-квартира Керуака в моих карманах!
Ты собираешься попробовать себя в театре? Было бы замечательно увидеть тебя на сцене, обживающим вещный мир пьесы, взаимодействующим с предметами, магию которых ты так глубоко чувствуешь.
Мне бы очень этого хотелось. Однажды Брандо спросил меня: сколько твоих фильмов вышло в этом году? Я сказал: не считал, по-моему, три. А он мне: притормози, сынок, у тебя за пазухой не бесконечный набор масок. А потом добавил: почему бы тебе не взять отгул на годик и не сыграть Гамлета? Погрузиться с головой в Шекспира и сыграть Гамлета! Сыграй его, пока ты еще молод. Я подумал: ну да, Гамлет, отличная роль, было бы здорово. «Мне это так и не удалось», – сказал Марлон. – «Почему бы тебе не попробовать?» В этот момент я понял, что это была его несбывшаяся мечта. А у меня еще есть шанс. И я очень, очень этого хочу.
Фото: Annie Leibovitz