A fire inside

Очевидно, Господь потешается там с Небес.
И, возможно, хохочут жители адские.
Вместо того, чтобы сесть и писать кандидатскую,
Я пишу тебе эти детские смс.
Надо срочно отвлечься, закинуть на плеер песен.
Лечь с тобой рядом и вылюбить амбулаторно.
Хочешь, снимемся в самом хардкоровом порно?
Может, тогда ты мне станешь не интересен.
Надо просто купить вина и нарезать дор блю.
Видишь, как мы до дрожи безумно похожи.
Сделай меня на тумбочке прямо в прихожей,
Может, я тогда успокоюсь и отступлю.
Надо просто выучить все твои впадины у ключицы.
А потом поменять телефон и справлять именины.
Но ноет так сладко за бугорком пуповины,
Что вряд ли мне мне посчастливится отключиться.
Зря я, видимо, ржала с песен Григория Лепса.
Зря советовала друзьям сублимировать в спорте.
Чтобы образ твой не опошлить и не испортить -
Мне от тебя не хочется даже секса.

И приходит Волк. Говорит, - Во мне все внутренности болят.
Хочу лишь тебя, а не трёх поросят, и не семь козлят.
В какой нам, единственный мой, отойти отряд?
Будь не ладен, лес! Будь ты, лес, хоть сто раз треклят!

И садится Барашек любимого холить и утешать:
Какое нам дело, счастье моё, до всяческих зайцев и лягушат?
Прольются помои и высохнут. Хоть ведро, хоть ушат.
Разве они нам чистыми жить разрешат?!

И ложится Волк. И ложится Барашек с ним.
И садится писать свои письма злой Аноним.
И кто-то из них храним, а кто-то гоним.
Нелюбимые проклинают того, кто любим.

И приходят к ним утром звери. И стар и млад.
И ведут их на площадь. Натачивают булат.
И собрался весь лес. Все пришли. И хвостат, и крылат.
И бесстрастно тикает, клацает циферблат.

И в привязанных пленных камни мечет народ.
И подходят бесстрашно зайцы, что реку в брод:
Лучше б ты, Серый, жрал нас, как весь твой род.
Посмотри на себя, ты ж не Волк теперь. Ты урод.

И кидают под ноги им факел. Они горят.
И приходит Бог. Забирает своих зверят:
Говорит, - Что поделаешь, чады мои, коль у черни такой обряд?!
Вот поэтому мы не берём к себе всех подряд.

Просто встретила вдруг в кофейне на берегу.
Спросила, могу ли подсесть? Он ответил, что не могу.
У сильных мужчин обиды сворачиваются в дугу.
В лук и стрелы. В огненный меч Джедая.
Да, я знаю,
Что оставленных не тревожат - у них печёт.
Не звонят им ночами, не дышат в них горячо,
Что после того, как им предоставить счёт -
Хорошим девочкам лучше бы удалиться,
Сидеть за соседним столом, остывая пиццу,
Наблюдать отстранённо, как Землю спутники НАСА.
Кто бы ни был со мной - для него он всегда будет пидарасом,
Биологическим мусором, сгустком мяса.
Для меня его женщин просто не существует.
" Do You still love me, мой мальчик?". Ответь мне, Do You?
Как хорошо, что он запомнит меня молодую,
Пока остальные меня рубцами не испещрили.
Эй, ты, за соседним столом! Скажи мне, не ты ли
Просил меня сбрасывать старые сгустки пыли
И в любой ситуации смело идти к тебе?
Мы даже не на бобах. На одном бобе.
Зато ты теперь то ли Майкл, то ли какой-то Бобби.
Что ж ты, Бобби, сидишь за столиком, как в сугробе.
Как при положительной венерической пробе.
Мне ли не знать твоих настоящих имён?
Сколько прошло после нашей эры времён?
Мы клеймены нами. Бобби, ты тоже клеймён.
Мы с тобой - стадо. Банальное стадо.
Прайд двоих. Так нам и надо.

запах людей, бензина, дерматиновых кресел.и металла.кругом.кругом.до боли, до тошноты.сигарету к губам подносишь, а дым не лезет
лишь на горле синеют спазмовые жгуты.
очевидная сущность людская с весной оттаяла и я слышу игру их гормонов издалека
сквозь искусственный дух парфюмерии вонь металла обонянием волка чующего капкан.
эта струнная сеть яйцерезкой сознание рушит, о последний барьер тошнота вырождается в злость,
наиболее сильно желание выйти наружу но снаружи значительно туже сплелось,
раздражает на вдохе железом потеющих желез и уводит уже лишь по запаху знаешь за кем
опьянев, успокоиться досыта и совершенно от вина с металлическим привкусом на языке.

«ПОСТАРАЮСЬ ГОВОРИТЬ СЛОВАМИ ПРОСТОГО ПАРНЯ, ВИДАВШЕГО ЖИЗНЬ, ХОТЬ И ПРЕДПОЧЕЛ БЫ СЕЙЧАС ОСТАТЬСЯ КАСТРИРОВАННЫМ ИНФАНТИЛЬНЫМ НЫТИКОМ. ЭТО ПИСЬМО БУДЕТ НЕ СЛОЖНО ПОНЯТЬ. МОЯ ЖИЗНЬ СТАЛА ПОХОЖА НА КУРС ВВЕДЕНИЕ В ПАНК-РОК С ТЕХ САМЫХ ПОР, КАК Я ВПЕРВЫЕ ВЫШЕЛ НА СЦЕНУ И ТЕМ САМЫМ БЫЛ ПОСВЯЩЕН В СВОЕГО РОДА ЭТИКУ, В КОТОРОЙ СЛОЖНО СПУТАНЫ БУНТАРСКАЯ НЕЗАВИСИМОСТЬ И ЧУВСТВО ЕДИНЕНИЯ СО ВСЕМИ ВАМИ. И ТЕПЕРЬ, СПУСТЯ СТОЛЬКО ЛЕТ, Я ПЕРЕСТАЛ ПОЛУЧАТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ ОТ МУЗЫКИ, И БОЛЬШЕ НЕ МОГУ НИ СЛУШАТЬ ЕЁ, НЕ ПИСАТЬ. МНЕ УЖАСНО СТЫДНО ПЕРЕД ВАМИ ЗА ЭТО.

НАПРИМЕР, КОГДА МЫ СТОИМ ЗА КУЛИСАМИ, И Я СМОТРЮ, КАК ГАСНЕТ СВЕТ, А В УШИ ВРЕЗАЕТСЯ БЕЗУМНЫЙ РЕВ ТОЛПЫ, МОЕ СЕРДЦЕ ОСТАЕТСЯ ХОЛОДНЫМ. ЭТО НЕ ТРОГАЕТ МЕНЯ ТАК, КАК ТРОГАЛО ФРЕДИ МЕРКУРИ, КОТОРЫЙ БЕЗУМНО ЛЮБИЛ СВОЕ ДЕЛО, И ПОЛУЧАЛ УДОВОЛЬСТВИЕ ОТ КАЖДОГО МГНОВЕНИЯ, ПРОВЕДЕННОГО НА СЦЕНЕ, КУПАЯСЬ В ЛЮБВИ И БЛАГОГОВЕНИИ СВОИХ СЛУШАТЕЛЕЙ.

ДЕЛО В ТОМ, ЧТО Я НЕ МОГУ ОБМАНУТЬ ВАС. ВЕЛИЧАЙШЕЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ, КОТОРОЕ Я МОГУ СЕБЕ ПРЕДСТАВИТЬ, ЭТО НАЧАТЬ ОБВОРОВЫВАТЬ ВАС, ПРИТВОРИВШИСЬ, ЧТО МНЕ ВСЕ ТАК ЖЕ ВЕСЕЛО И ИНТЕРЕСНО. ТАКОЕ ЧУВСТВО, БУДТО УЖЕ ДАВНО ИСТЕК ОТВЕДЕННЫЙ МНЕ НА СЦЕНЕ СРОК И ТЕПЕРЬ НЕ ОСТАЕТСЯ НИЧЕГО, КРОМЕ КАК ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ВСЕГО ЭТОГО И УЙТИ. Я ДЕЛАЛ ВСЕ, ЧТО БЫЛО В МОИХ СИЛАХ, ЧТОБЫ ПЕРЕБОРОТЬ СЕБЯ (И ДЕЛАЮ, ГОСПОДЬ СВИДЕТЕЛЬ, ДЕЛАЮ, НО ВИДИМО ЭТОГО НЕДОСТАТОЧНО). Я ЦЕНЮ ТОТ ФАКТ, ЧТО НАМ УДАВАЛОСЬ ВДОХНОВЛЯТЬ ЛЮДЕЙ, И ЧТО МЫ СМОГЛИ ПОБЕДИТЬ СКУКУ. НО ВИДИМО Я ОДИН ИЗ ТЕХ САМОВЛЮБЛЕННЫХ ИДИОТОВ, КОТОРЫЕ НАЧИНАЮТ ЧТО-ТО ЦЕНИТЬ, ТОЛЬКО КОГДА ТЕРЯЮТ ЭТО. Я ОЧЕНЬ ЭМОЦИОНАЛЬНЫЙ. НАВЕРНОЕ, МНЕ НУЖНО СТАТЬ БЕСЧУВСТВЕННЫМ, ЧТОБЫ ВНОВЬ ОПЬЯНЕТЬ ОТ ТОГО ЭНТУЗИАЗМА, КОТОРЫЙ НЕ ДАВАЛ МНЕ ПОКОЯ В ДЕТСТВЕ. ВО ВРЕМЯ НАШИХ ПОСЛЕДНИХ ТРЕХ ТУРОВ, Я БЫЛ РАД ВИДЕТЬ ВСЕХ, КОГО ЗНАЮ ЛИЧНО ИЛИ КАК ФАНАТОВ НАШЕЙ МУЗЫКИ, НО У МЕНЯ ВСЕ РАВНО НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ЧУВСТВА РАЗОЧАРОВАНИЯ, ВИНЫ И СИМПАТИИ, КОТОРУЮ Я ИСПЫТЫВАЮ КО ВСЕМ ВАМ. ВО ВСЕХ ЛЮДЯХ ЕСТЬ ЧТО-ТО ХОРОШЕЕ, И МНЕ КАЖЕТСЯ, Я СЛИШКОМ СИЛЬНО ЛЮБЛЮ ЛЮДЕЙ. НАСТОЛЬКО СИЛЬНО, ЧТО НЕРВНЫЕ КЛЕТКИ НЕ ВЫДЕРЖИВАЮТ ТАКОГО НАПРЯЖЕНИЯ И ЭТО ВГОНЯЕТ МЕНЯ В СРАННУЮ ДЕПРЕССИЮ. Я СТАНОВЛЮСЬ ГРУСТНЫМ, ПОХОЖИМ НА СГУСТОК НЕРВОВ И БОЛИ, РЫБЫ, ВАШУ МАТЬ.

ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ ПРОСТО НЕ НАСЛАЖДАТЬСЯ ЭТИМ? Я НЕ ЗНАЮ. МОЯ ЖЕНА – БОГИНЯ, УМЕЮЩАЯ СОПЕРЕЖИВАТЬ И ПОДДЕРЖАТЬ, А МОЯ ДОЧЬ ПОЛНА ЛЮБВИ И РАДОСТИ - ОНА ЦЕЛУЕТ КАЖДОГО ЧЕЛОВЕКА, КОТОРОГО ВСТРЕЧАЕТ ТОЛЬКО ПОТОМУ ЧТО ОН ХОРОШИЙ И НЕ ПРИЧИНИТ ЕЙ ЗЛА. ОНА НАПОМИНАЕТ МНЕ САМОГО СЕБЯ, КАКИМ Я КОГДА-ТО БЫЛ. И ЭТО ПУГАЕТ ДО ГЛУБИНЫ ДУШИ, ТАК, ЧТО Я ПРАКТИЧЕСКИ НЕ МОГУ ПОШЕВЕЛИТЬСЯ. Я НЕ МОГУ ПРИМИРИТЬСЯ С МЫСЛЬЮ, ЧТО ФРЕНСИС ИДЕТ ПО СТОПАМ СВОЕГО ОТЦА И СТАНОВИТСЯ НЕСЧАСТНОЙ, САМОРАЗРУШИТЕЛЬНОЙ, МЕРТВОЙ РОКЕРШОЙ. У МЕНЯ БЫЛА ХОРОШАЯ ЖИЗНЬ, И Я ПРИЗНАТЕЛЕН ЗА ЭТО, НО С СЕМИ ЛЕТ Я ВОЗНЕНАВИДЕЛ ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, ТОЛЬКО ПОТОМУ ЧТО ЛЮДИ ЗАПРОСТО МОГЛИ ЛАДИТЬ И ПОДДЕРЖИВАТЬ ДРУГ ДРУГА. ТОЛЬКО ПОТОМУ ЧТО Я СЛИШКОМ СИЛЬНО ЛЮБЛЮ И СОСТРАДАЮ ИМ. СПАСИБО ВАМ ВСЕМ ИЗ ПОЛЫХАЮЩЕЙ ПРОПАСТИ МОЕГО РАЗРЫВАЮЩЕГОСЯ ЖЕЛУДКА, ЗА ВАШИ ПИСЬМА И ЗАБОТУ, КОТОРУЮ Я ОЩУЩАЛ ВСЕ ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ. Я СЛИШКОМ НЕПРЕДСКАЗУЕМЫЙ И ИМПУЛЬСИВНЫЙ, ДЕТКА! Я ПОТЕРЯЛ СТРАСТЬ, И ЗАПОМНИ, ЛУЧШЕ ВСПЫХНУТЬ И СГОРЕТЬ ДОТЛА, ЧЕМ СОХРАНИТЬ ТЕПЛО И МЕДЛЕННО ДОГОРЕТЬ.

МИР, ЛЮБОВЬ, СОЧУВСТВИЕ.

ФРЕНСИС И КОРТНИ, Я НАВСЕГДА ОСТАНУСЬ В ВАШИХ СЕРДЦАХ.

КОРТНИ, НИКОГДА НЕ СДАВАЙСЯ, ДЛЯ ФРЕНСИС.

ДЛЯ ЕЁ ЖИЗНИ, КОТОРАЯ БУДЕТ ГОРАЗДО ЛУЧШЕ БЕЗ МЕНЯ.

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ !»

Ши похожа на волка – измученный и голодный, он готов бежать, придумывать что угодно, чтоб остаться неприкаянным и свободным, чтоб не стать добычей в очередной игре. Ши привыкла кусаться больно, скрываться быстро. Осторожно, умирая от любопытства – «расскажи мне о ней» - срывается, словно выстрел… Я готовлю ужин. Ши заключает: «Бред». Ши петляет в мыслях, путая браконьеров: «Есть нормальные вещи – счастье, семья, карьера, можно хоть до утра без конца приводить примеры, можно хоть до утра… Расскажи мне о ней…еще…» Я смотрю на нее, и она не выносит взгляда – это слишком искрится воздух, когда мы рядом… Ши краснеет: «Не расскажешь, ну и не надо…» Взгляд опасен, невозможен и запрещен. Я смеюсь, наливаю чай, достаю конфеты. Ши берет календарь, констатирует: «Скоро лето», Ши, конечно, нынче думает не об этом, но, конечно, не признается никогда. За окном февраль в последнем морозе замер. Мы сдаем один и тот же простой экзамен. «Я пишу – и море дышит перед глазами…» Ши сердито огрызается: «Ерунда!» А потом звонит Она, приглашает в гости, мы болтаем о поэзии, личном росте… Крепкий чай у Ши становится в горле костью, она держит меня молчанием, как капкан. Телефон наполнен гулом чужих истории – мой эфир доступен, вычищен и просторен. Ши меня убивает взглядом – и я не спорю. Ши уходит, бросив скомканное: «Пока». Ши рыдала б сейчас взахлеб, но всплакнет едва ли – ей на небе права слабости не давали. Ши пинает остатки снега, дерзит в трамвае, открывает дверь ломающимся ключом… Ши сидит в холодной комнате, пьет и злится. Ши свободна – и не может освободиться. У нее простое правило – не влюбиться. А влюбившись, не рассказывать ни о чем. Ши похожа на волка – слабого, между прочим. Волк блуждает по кругу в худшем из одиночеств. Волка можно спасти, и он этого очень хочет, но боится приручения, как огня. Ши приходит ко мне, как всегда, без пяти четыре, словно в клетке, нервно мечется по квартире: «Я люблю кого-то, по-твоему, в этом мире?..» - Одинокого волка, милая. И меня.

…Мы посмотрели сотню забытых фото, мы записали парочку новых песен, мир оказался мал, предсказуем, тесен и ограничен следующим поворотом. Мы остаемся скованы страхом смысла – латентные мазохисты и наркоманы, герои всех невыученных романов, которые дедушка Фрейд облекает в мысли. Мы никогда не признаемся – это повод не отрекаться и не любить без фальши…
А хочешь, я расскажу, что случится дальше? Мы будем обедать где-нибудь полвторого – цезарь с креветками, чай с шоколадным кексом. «Ты меня любишь?» - «Может, а что такое?..» К счастью, я знаю, как тебя успокоить –
«Нет, ничего.
Это не интересно…».

Это что-то уходит из воздуха – компонент, отвечающий за беспечность и безмятежность, замечаешь однажды, что старый потертый плед – это лучшее, что придумано из одежды, что с чужими ты холоден и нарочито вежлив, а своим до тебя и дела-то, в общем, нет. Переходишь с глянца на классику, с пить на есть, для нечастого пить покупаешь хороший виски, начинаешь себя ощущать – обреченно - здесь, вспоминаешь историю, физику и английский, принимаешь все к сердцу, только уже не близко, забываешь предлоги «совесть, любовь и честь». Это что-то уходит из памяти – как песок, по крупице с собой уносящий тебя в пустыню – ты становишься пуст, спокоен и невесом, иногда провожаешь тех, что уже остыли, каждый день тебе заранее опостылел, и к обеду перечеркнут наискосок. Иногда тебе мешает твоя мигрень, мошкарой летящие мысли – смешно, нелепо – у реки в старом парке нежно цвела сирень, на прибрежном песке оставался случайный слепок…
Ты сидишь на диване, и в полумраке склепа тишина взрывается громче, чем вой сирен.

Они ссорятся. Яростно, по газам, он так зол, что почти отпускает руль, ее косы растрепаны на ветру. Над машиной – солнце. Внутри – гроза. Они бьют безжалостно, их трясет от обид, от тысячи «если бы», под колесами вьется седая пыль, их маршрут называется «вспомнить все». Они едут по улицам, где сто лет не гуляли с букетами по ночам… Каждый должен уверенно отвечать своему отражению на стекле. И она отвечает. Наотмашь бьет. Говорит, что ей тесно в его глуши, что ей хочется ярче любить и жить, что они исчерпали свое «вдвоем». Они едут на мост, под которым тень придает глубину неживой реке. Он до боли сжимает кольцо в руке. Она думает, сколько кольцу лететь. Утро тянется долго – за солнцем вслед, как Сизиф, толкает его в зенит. Они ссорятся. Город вокруг звенит, рассыпаясь осколками по земле.
Они едут мимо больницы - днем, вдоль ворот, где морг выдает тела.
И его глаза наполняет мгла, а она становится так бела, словно давняя осень вошла в нее. В глубине светофора горит свеча, чтоб погаснуть, включая зеленый свет…

И она прижимает его к себе.

Им сигналят машины.

Они молчат.