Чого являєшся мені
У сні?
Чого звертаєш ти до мене
Чудові очі ті ясні,
Сумні,
Немов криниці дно студене?
Чому уста твої німі?
Який докір, яке страждання,
Яке несповнене бажання
На них, мов зарево червоне,
Займається і знову тоне
У тьмі?

Чого являєшся мені
Усні?
В житті ти мною згордувала,
Моє ти серце надірвала,
Із нього визвала одні
Оті ридання голосні -
Пісні.
В житті мене ти й знать не знаєш,
Ідеш по вулиці - минаєш,
Вклонюся - навіть не зирнеш
І головою не кивнеш,
Хоч знаєш, знаєш, добре знаєш,
Як я люблю тебе без тями,
Як мучусь довгими ночами
І як літа вже за літами
Свій біль, свій жаль, свої пісні
У серці здавлюю на дні.

О, ні!
Являйся, зіронько, мені
Хоч в сні!
В житті мені весь вік тужити -
Не жити.
Так най те серце, що в турботі,
Неначе перла у болоті,
Марніє, в'яне, засиха, -
Хоч в сні на вид твій оживає,
Хоч в жалощах живіше грає.
По-людськи вільно віддиха,
І того дива золотого
Зазнає, щастя молодого,
Бажаного, страшного того
Гріха!

Іван Франко

Век

Век мой, зверь мой - кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеит Двух столетий позвонки? Кровь - строительница - хлещет Горлом из земных вещей, Захребетник лишь трепещет На пороге новых дней. Тварь, покуда жизнь хватает, Донести хребет должна, И невидимым играет Позвоночником волна. Словно нежный хрящ ребенка, Век младенческий земли Снова в жертву, как ягненка, Темя жизни принесли. Чтобы вырвать век из плена, Чтобы новый мир начать, Узловатых дней колена Нужно флейтою связать. Словно нежный хрящ ребенка, Век младенческий земли Снова в жертву, как ягненка, Темя жизни принесли. И еще набухнут почки. Брызнет зелени побег, Но разбит твой позвоночник, Мой прекрасный жалкий век. И с бессмысленной улыбкой Вспять глядишь жесток и слаб, Словно зверь, когда-то гибкой, На следы своих же лап. Осип Мандельштам

Иннокентий Анненский

Смычок и струны

Какой тяжелый, темный бред! Как эти выси мутно-лунны! Касаться скрипки столько лет И не узнать при свете струны! Кому ж нас надо? Кто зажег Два желтых лика, два унылых… И вдруг почувствовал смычок, Что кто-то взял и кто-то слил их. "О, как давно! Сквозь эту тьму Скажи одно: ты та ли, та ли?" И струны ластились к нему, Звеня, но, ластясь, трепетали. "Не правда ль, больше никогда Мы не расстанемся? довольно?.." И скрипка отвечала да, Но сердцу скрипки было больно. Смычок все понял, он затих, А в скрипке эхо все держалось… И было мукою для них, Что людям музыкой казалось. Но человек не погасил До утра свеч… И струны пели… Лишь солнце их нашло без сил На черном бархате постели.

Зимнее небо Талый снег налетал и слетал, Разгораясь, румянились щеки. Я не думал, что месяц так мал И что тучи так дымно-далеки… Я уйду, ни о чем не спросив, Потому что мой вынулся жребий, Я не думал, что месяц красив, Так красив и тревожен на небе. Скоро полночь. Никто и ничей, Утомлен самым призраком жизни, Я любуюсь на дымы лучей Там, в моей обманувшей отчизне. И. Анненский. 1906.

Тоска мимолётности

Бесследно канул день. Желтея, на балкон
Глядит туманный диск луны, ещё бестенной,
И в безнадежности распахнутых окон,
Уже незрячие, тоскливо-белы стены.

Сейчас наступит ночь. Так чёрны облака…
Мне жаль последнего вечернего мгновенья:
Там всё, что прожито, — желанье и тоска,
Там всё, что близится, — унылость и забвенье.

Здесь вечер как мечта: и робок и летуч,
Но сердцу, где ни струн, ни слез, ни ароматов,
И где разорвано и слито столько туч…
Он как-то ближе розовых закатов.

И. Анненский. Ялта. Лето 1904

Демоны Глухонемые Они проходят по земле, Слепые и глухонемые, И чертят знаки огневые В распахивающейся мгле. Собою бездны озаряя, Они не видят ничего, Они творят, не постигая Предназначенья своего. Сквозь дымный сумрак преисподней Они кидают вещий луч… Их судьбы - это лик Господний, Во мраке явленный из туч. Максимилиан Волошин. 1917

Я шел сквозь ночь. И бледной смерти пламя Лизнуло мне лицо и скрылось без следа… Лишь вечность зыблется ритмичными волнами. И с грустью, как во сне, я помню иногда Угасший метеор в пустынях мирозданья, Седой кристалл в сверкающей пыли, Где Ангел, проклятый проклятием всезнанья, Живет меж складками морщинистой земли. Максимилиан Волошин. 1904

Чем глубже в раковины ночи Уходишь внутренней тропой, Тем строже светит глаз слепой, А сердце бьется одиноче… Максимилиан Волошин. 1915.

https://www.lookatme.ru/flows/fotografiya/posts/113491-kir-esadov

Те из вас, кто хочет купить фотографии Кира Эсадова и помочь ему, могут посмотреть фотографии на странице сайта - https://kesadov.com/mag/index_mag.html и написать автору о понравившейся работе.

Эдисон Денисов

Три картины Пауля Клее для альта и ансамбля

Пауль Клее — это очень оригинальный и большой художник. Один из тех, которые прекрасно чувствуют музыку. И поэтому почти вся его живопись очень музыкальна. Моя реализация его трех картин — это не музыкальное описание, а прежде всего мои собственные музыкальные аллюзии на его живопись — иногда это только краска какая-то, близкая картине, а иногда это только какой-то момент общего движения, которое возникает тоже как аллюзия на движения в картине…

«Диана в осеннем ветре» — одно из таких мягких полотен Клее. У него есть и жесткие, есть и трагические, есть даже и просто страшные полотна, но есть и, напротив, очень поэтичные и полные воздуха. Вот эта картина как раз именно такая: в очень мягкой, слегка зеленоватой, краске угадывается изогнутый силуэт очень красивой женщины, и здесь же есть и мой любимый образ — осенние, летящие по ветру листья. И название картины — «Диана в осеннем ветре» — оно удивительно музыкально само по себе. А вторая часть — «Senecio» — это очень странный портрет человека, весь составленный из квадратов разного цвета: разноцветные глаза, которые смотрят в разные стороны, разноцветные части лица — во всем этом есть для меня что-то очень тревожное, очень напряженное, неприятное — это, как лицо «живой куклы». Поэтому и в пьесе, в её музыке, есть и определенная жёсткость, и определенная нервность, и даже иногда как бы накапливается и при этом совсем не находит никакого выхода какая-то загадочная внутренняя напряженность.
Последняя пьеса — наиболее сюрреалистическая и наиболее страшная. Это пустой, чёрный, практически, мёртвый город и маленький ребёнок на железнодорожном перроне. Он весь в страхе, в ужасе, потому что весь город вокруг деформирован: все здания искажены, сдвинуты, сломаны — страшное состояние одиночества брошенного, забытого ребенка. Эта пьеса по языку наиболее жесткая и нервная; много элементов серийности, гораздо больше, чем в двух других пьесах; и здесь же возникают частые и большие отстранения от звуков музыкальных — появляются звуки «неживые», то есть намеренно искаженные, деформированные. Здесь альт не солирует — он равноправен со всеми остальными инструментами, он только часть ансамбля.

—Вот не люблю ханжество. Пошлость. Вот почему физиология это пошло? Мне абсолютно наплевать насколько изображённое соответствует общепринятым моральным, вообще неизвестно кем придуманным, нормам, если оно замечательно нарисовано/сфотографировано/слеплено, и есть в нём замысел или посыл, и даже если его нет. Это эстетика. Почему мы не эстетичны? Сейчас или после смерти, не эстетичны обнажёнными или изнутри, не эстетична физиология. Потому что, вы не можете себе этого позволить. Пошло - это ваша искусственность и показуха. Пошло - это ваша псевдо-мораль, пытающаяся прикрыть гнилые внутренности.

- И дело даже не в том, что изображено. Дело в настроении. Не зацикливайтесь на объекте. Вдохните кожей краски, отключитесь, уйдите из реальности, останьтесь с образом один на один…just feel it…