и больше нет ничего. и это стало моим

у меня есть одна очень странная особенность. я помню каждую форму рук и ногтей людей, с которыми общаюсь или когда то общалась. могу забыть лицо, оставив в голове лишь образы и силуэт, могу забыть голос и даже его тембр, но руки - никогда.

Из всех пьяных людей мне нравлюсь только я. Остальных я считаю мудаками, уебками и опустившимися алкашами, не умеющими вовремя остановиться.

Один мой друг подбирает бездомных кошек,
Несёт их домой, отмывает, ласкает, кормит.
Они у него в квартире пускают корни:
Любой подходящий ящичек, коврик, ковшик,
Конечно, уже оккупирован, не осталось
Такого угла, где не жили бы эти черти.
Мой друг говорит, они спасают от смерти.
Я молча включаю скепсис, киваю, скалюсь.

Он тратит все деньги на корм и лекарства кошкам,
И я удивляюсь, как он ещё сам не съеден.
Он дарит котят прохожим, друзьям, соседям.
Мне тоже всучил какого-то хромоножку
С ободранным ухом и золотыми глазами,
Тогда ещё умещавшегося на ладони…

Я, кстати, заботливый сын и почетный донор,
Я честно тружусь, не пью, возвращаю займы.
Но все эти ценные качества бесполезны,
Они не идут в зачет, ничего не стоят,
Когда по ночам за окнами кто-то стонет,
И в пении проводов слышен посвист лезвий,
Когда потолок опускается, тьмы бездонней,
И смерть затекает в стоки, сочится в щели,
Когда она садится на край постели
И гладит меня по щеке ледяной ладонью,
Всё тело сводит, к нёбу язык припаян,
Смотрю ей в глаза, не могу отвести взгляда.

Мой кот Хромоножка подходит, ложится рядом.
Она отступает.

осень опять надевается с рукавов,
электризует волосы - ворот узок.
мальчик мой, я надеюсь, что ты здоров
и бережёшься слишком больших нагрузок.
мир кладёт тебе в книги душистых слов,
а в динамики - новых музык.
город после лета стоит худым,
зябким, как в семь утра после вечеринки.
ничего не движется, даже дым;
только птицы под небом плавают, как чаинки,
и прохожий смеется паром, уже седым.
у тебя были руки с затейливой картой вен,
жаркий смех и короткий шрамик на подбородке.
маяки смотрели на нас просительно, как сиротки,
море брызгалось, будто масло на сковородке,
пахло темными винами из таверн;
так осу, убив, держат в пальцах - "ужаль. ужаль".
так зареванными идут из кинотеатра.
так вступает осень - всегда с оркестра, как фрэнк синатра.
кто-то помнит нас вместе. ради такого кадра
ничего,
ничего,
ничего не жаль.

каждый день как будто ошейник на шее
выяснять отношения не имея отношений

сентябрь бесшумно стреляет в
легкие
никотином, дождями, поисками
работы
и еще чем-то холодным и
скользким до приступов рвоты.

было лето.жаркими днями они ловили машины
путешествовали по городам своей страны
всех окружающих они покоя лишили
жаль, что они-это не мы
хотя мы могли бы так же, мы ведь очень на них похожи
люди их часто непонимали, выгоняли
кричали им в след: "нас заебали ваши пьяные рожи "
а они веселились днями
они были просто друзьями, не любили друг друга
сигареты, выпивка, марихуанна
они не выходили из этого замкнутого круга
они умерли слишком рано
она любила море
он любил океаны
они были разные очень
но у каждого были свои глубокие раны.

Ты трогательная, как пьяный подросток. Уноси и еби. А твое дело только руки тонкие свешивать, да, по возможности не блевать.

некоторым людям просто
нужно дать пять. в лицо.
стулом

я люблю беспорядок
ну знаете, такой упорядоченный беспорядок
когда только ты знаешь что-где лежит
мама заходит в комнату и ужасается, как здесь можно что-то найти?
а ты с первого раза можешь достать нужную тебе вещь, отыскать в этом хаосе. тогда это уже не беспорядок
это уже гармония, известная только тебе

Я не люблю говорить о личной жизни. когда мы говорим о ней, она перестаёт быть личной

а потом придёт зима и нажрусь ка я

ведь под свитером не видно и уже не так обидно

как будто тяжело позвонить и сказать " пошли гулять "

ненавижу это чувство, когда ты не можешь перестать думать о том, что рассказал кому-то слишком много

я говорю, что ценю свою свободу, а сама ищу, кто бы ее у меня отнял.
я знаю, что выживу без любимого, но боже мой, как я устала от выживания.
я вполне довольная жизнью особа, но черт возьми, разве я когда-нибудь смогу целовать собственные веки?