— Бывало у вас так, что мир вам казался не таким, каким видят его все? У меня бывало. Давно, когда я был совсем мальчишкой. Тогда мы с семьей жили в небольшом городе, название которого кануло в небытие, потому что этот город полностью снесло ураганом. Теперь там, среди пыли дорог, покоится мое детство, и мои глупые мечты видеть мир по-другому.
Папа продавал шины на небольшой автозаправке, а мама сидела дома со мной и моим младшим братиком, который умер, когда мы переехали в Чикаго. Но для меня они были цирковыми артистами.
Я видел весь мир цирком, а люди были для меня клоунами, дрессировщиками, трюкачами и остальными персонажами, населяющими цирк, тогда как вокруг не было ничего такого. Просто обыкновенная жизнь обыкновенных людей. Я всем говорил о том, что видел. Надо мной смеялись. Соседские мальчики кидали в меня комья земли, казавшиеся мне шариками для жонглирования, а сами мальчишки были для меня жонглерами. Их лица скрывал грим, щеки всегда были выкрашены ярко-красными красками, рьяный оскал обрамляли мертвецки-бледны е губы. А глаза… Никогда не забуду их глаза, расчерченные грубыми черными мазками гримерной кисти. Жонглеры были настолько активными, так много двигались, что их пот размывал грим, от чего яркие цирковые персонажи превращались в подобие адских отродий, поднявшихся за мной из преисподней. Будто я был повинен в том, что мир этот казался мне иным…
Я не любил мальчишек. Каждый раз мне приходилось бежать от них домой, укрываясь в большом комоде, стоявшем в маминой комнате. Мама точно знала, где меня искать, когда меня не было ни на улице, ни дома, ни в любом другом месте. Конечно, ведь она была для меня чудесной ассистенткой фокусника, моего отца, которая знает секреты всех фокусов и видит предметы насквозь. Мама часто смеялась, когда я рассказывал ей о мерзких жонглерах, о прекрасных воздушных акробатах, и о ней самой. Я любил, когда она придумывала новые истории об их с папой выступлениях. О том, как он пилил её, а потом составлял на место, как её телепортации восхищали зрителей, и о несмолкающих аплодисментах, сокрушавшихся на неё, отца и хрупкий купол цирка-шапито, в котором они выступали. Мама всегда умела успокоить. Я помню блестки на её платье… Они блестели, привлекали внимание. Я всегда их любил. Странно, но мама всегда ходила в своем платье для выступлений. К подолу были приделаны перья, глубокое декольте открывало её изящную идеально прямую спину… У меня была самая красивая мама!
Помню мать одного из мальчишек-жонгле ров. Я видел её всего один раз. Она была одета в какие-то лохмотья, лицо её, вечно измазанное какой-то грязью, было едва различимо под косынкой, свисавшей на лицо, в одной руке у неё было ведро, такое же измазанное, как она сама, а в другой – палка с тряпкой на конце. Тогда я не знал, что она называется шваброй. Эта мама мне не понравилась. Хотелось схватиться за блестящий край родного платья и зарыться в него полностью, не обращая внимания на царапающие лицо блестки. Мама до последнего была со мной и верила мне.
Я всем рассказывал какими они были в моем мирке. Они смеялись, шутили. Лишь однажды мои любимые воздушные акробаты добродушно улыбнулись мне и погладили по голове. Я восхищался этими людьми! Мне так никогда и не удалось увидеть их такими, какими они были вне моего видения. Казалось, что это какие-то невесомые прекрасные существа, окруженные ореолом света и радости. У этой молодой пары тогда еще не было своих детей, поэтому они дарили свою любовь всей ребятне в городке. Акробаты уехали в Голливуд незадолго до того, как отец отвел меня к психотерапевту.
Тогда мне было уже шесть, а я все не расставался со своими фантазиями. Доктор сказал, что все еще можно изменить с помощью интенсивной терапии. Меня положили в психиатрическую клинику. Я подлежал долгому медикаментозном у лечению и жутким психологическим сеансам. В семь лет я понял, что нужно говорить то же самое, что говорят мне, чтобы выбраться оттуда скорее. Я говорил, что Земля круглая, и все люди обыкновенны, но при этом каждый из них - индивидуальност ь. Я не понимал чего от меня хотят, но делал все, чтобы меня выпустили быстрее. Каждый день доктор приходил ко мне и подолгу говорил об устройстве мира. Это выглядело крайне забавно… Доктор в моем сознании был уродливым клоуном. Черно-белым с большим красным носом, и черными росчерками на глазах, совсем как у дворовых мальчишек. Когда этот человек начинал задумываться, он доставал из кармана ярко-зеленый носовой платок со смешной рожицей на нем, и утирал лоб. А когда злился, то из глаз его лились струи слез, которые обливали меня с головы до ног, и практически каждый раз я оказывался мокрым. Доктор этого не видел, злился еще сильнее, а я становился еще мокрее. Медсестры тогда очень досадовали, что я писался каждый сеанс, хотя во всем был виноват доктор!
Кстати, медсестры для меня были забавными дрессированными болонками и пуделями – зависело от высоты голоса. Они выполняли все команды Печального Клоуна (так я прозвал доктора в своем сознании), суетились, бегали вокруг пациентов, а потом разноголосо лаялись между собой. Забавные существа, забавные… Их образы сложились в моем сознании посредством звуков. Мне завязывали глаза, когда я был не на приеме у Печального Клоуна. Он заставлял меня представлять мир по-другому, опираясь на наши разговоры и то, что я слышал. Искренне мне хотелось научиться видеть по-другому, но я не хотел расставаться с яркими образами, с которыми жил всю жизнь.
Я толком не помню когда начал видеть мир таким… Мне говорили, что это случилось после первого моего похода в цирк. Но у меня не отложилось ничего из того периода жизни… Только запах сена и блестящие глаза мамы, её рыжая копна кудрявых волос, которые она собирала лентой с большим пионом.
После года терапии, мне удалось создать впечатление здорового человека. На тот момент я понял, что люди одеты в кофты, брюки и платья, что они все обыкновенны и индивидуальны. Мне пришлось выучить профессии людей и многие другие вещи, которых все равно не понимал. Помню первый выход за ворота клиники… Печальный Клоун похлопал меня по плечу, сказал что-то ободряющее и развязал мне глаза. Яркий солнечный свет принес глубокую радость и такую же боль одновременно. Я закрыл глаза рукой и почувствовал прикосновение теплой маминой руки на своей щеке, услышал её родной голос, и уткнулся в платье, блестки на котором по-прежнему слегка царапали лицо. Долго мои глаза привыкали к свету, но все же, на полпути домой я начал различать цвета и очертания предметов. По улицам так же ездили на одноколесных велосипедах трюкачи, играли во дворах маленькие жонглеры с тем же расплывшимся гримом. Все было так же, только мама оказалась совсем седой, а глаза её были полны воды. За всю дорогу она не сказала ни слова, а как только за моей спиной закрылась дверь все того же домика, где я жил прежде, она бросилась ко мне на шею и расплакалась. Мама говорила много о том, как ей было плохо без меня, как переживал папа, о моем маленьком братике, который родился пока я отсутствовал. Я безумно обрадовался, обнял её и попросил отвести меня к брату. Вопреки моим ожиданиям, я увидел в кроватке не будущего жонглера, а крохотного силача в полосатом трико. Он был крепким, пухлым, в общем, - вылитый отец, только не фокусник. Я долго смотрел на его умиротворенное лицо, носик-кнопочку и ручки, размером с головку одуванчика. А мама смотрела на меня и плакала, не переставая. Лицо её уже не было столь молодым, как год назад. Появились морщины, мешки под глазами.
Я спросил, где отец. Мама подошла ко мне, присела прямо передо мной и, прижав сказала, что папы больше нет с нами. Она говорила, что он отправился работать в самый лучший цирк, что он теперь показывает свои лучшие фокусы самому Создателю. Мама все еще старалась выражаться относительно моего мировоззрения, которое должно было измениться… Но я понял, что отец умер. Год в клинике заставил меня повзрослеть. Не сильно, но я уже во многом обгонял своих сверстников, в том, что касалось взглядов на этот мир. Беседы с Клоуном не прошли даром.
Забавно, но я никогда не представлял себе Создателя. Именно в тот момент у меня впервые появился его образ в голове. Почему-то он был для меня директором цирка, который одновременно выполнял обязанности конферансье. Он придумывал новую программу выступлений, находил новых звезд цирка, и при этом делал самую грязную работу, представляя каждого артиста зрителям и самим циркачам. И тут я понял, что никогда не видел зрителей. Вокруг одни циркачи, но я никогда не видел самих выступлений, никогда не видел тех, ради кого существовал весь мой мир…
Я думал о зрителях, сидя на лавочке у ларька с мороженым. Мать гуляла с братом неподалеку. Неожиданно для себя я увидел совершенно незнакомого мне персонажа. Рядом со мной сидел старик. На нем не было грима, ярких костюмов, при нем не было дрессированных животных или оборудования иллюзиониста. Он сидел передо мной в мятой серой шляпе, и точно таком же костюме. Пиджак не был расшит блестками, а брюки были по размеру - не больше, и не меньше. На ногах красовались старые стоптанные ботинки, тоже подходившие по размеру.
- Ты для меня настолько же удивителен, как и я для тебя, - прохрипел старик, заметив мой пристальный взгляд на себе. – Думаешь о зрителях?
- Да… - удивленно протянул я.
- А ведь все просто, - задумчиво продолжил он. – Мы с тобой – зрители. Мы видим этот мир таким, какой он на самом деле, потому что не выступаем в цирке. Они, - старик обвел взглядом людей, гулявших по улице, - тоже когда-то видели мир таким, но со временем их нашла маска циркача, понимаешь?
- Нет.
- Они – циркачи. Цирк настолько сильно и долго сидит в их головах и их жизни, что они перестали его замечать. Для них их яркая жизнь кажется обыденной. Они даже не видят Зрителей. Маленькая минутка славы в огромном Шапито застелила им глаза, им все приелось, - поймав мой непонимающе-удив ленный взгляд, старик улыбнулся. – Поймешь со временем. Я лишь могу попросить тебя не становиться циркачом, иначе красивая сказка станет для тебя приевшейся обыденностью… Обыкновенностью.
– Мне вспомнились уроки доктора. - Дедушка, а маленькие жонглеры разве тоже циркачи? А когда они успели ими стать?
- Их с рождения окунули в цирк, как твоего братика, - старик подмигнул. – Твоя мама не хочет, чтобы он видел правду. С одной стороны, это правильно, а с другой…
И дедушка уснул. Старость, что с ней сделаешь?..
Тогда его слова были мне крайне непонятны. Где-то в десять, я окунулся в цирк и перестал быть зрителем. Я держал в памяти тот разговор, но никогда его не вспоминал. А тут… И все же, были ли у вас моменты, когда вам казалось, что мир на самом деле не таков, каким мы его видим?
- Такое бывает со всеми. А вы теперь снова видите всех циркачами? – психоаналитик вздохнул и поправил, почти сползшее на кончик носа, пенсне.
- Да. Благодаря нашему с вами разговору я вижу все снова четко и правдиво. Не так как вчера, когда я вспомнил обо всем. А вы… Вы похожи на Печального Клоуна, только чуть веселее! – мужчина усмехнулся, и его глаза загорелись детским огоньком.
- И вы считаете себя абсолютно здоровым? – психолог отложил тетрадь с записями в сторону и снял пенсне, потерев глаза.
- Все мы сумасшедшие, только в разной мере. Я – потому что осмелился видеть мир таким, какой он есть. Вы – потому что до сих пор верите в то, что вам привили с рождения. Вы ведь сейчас играете роль, роль психоаналитика. Хороший у вас образ, только реализация не очень. Вам, как клоуну со стажем стыдно должно быть. – Мужчина залился искренним мальчишеским смехом и откинулся на спинку кресла, в котором сидел.
- Я не могу поставить вам иного диагноза, кроме того, что вы – шизофреник. Мне придется вызвать машину с психиатром.
- Нет, что вы, мне на сегодня клоунов хватит… Я здоров, это вы больны!
А он все так же смеялся. Смеялся до конца жизни, сидя в клетке для тигров, подбрасывая вверх душистое сено, впитавшее запах Цирка…