Она сняла примерзшую синтетическую перчатку. Худыми побелевшими пальцами сжала два раза руку в кулачек. Я заметил едва запекшуюся кровь у заусенца и нацарапанный синий крестик, памятку.

Закурила. На морозе сигарета как скотч прилипала к ее губам. Под красной помадой оставались едва заметные трещинки, ранки. Улыбнулась. Так наиграно, так жалко.

Каблучки взвизгнули, сбивчивый ритм рваной скрипки, в каждом шаге, в каждом шорохе распахнутого пальто. Поцеловала меня в губы, оставив солоноватый, металлический привкус.

Тот же смех, те же глаза, но такие не настоящие, не ее, пустые. Говорила. Много, спутано. Мне хотелось бежать, прочь. Забыть ее худые, острые плечики, чужую вымученную улыбку, этот день и ее.

Она попросила пойти туда, где теплее. Я привел ее к себе. Налил нам по рюмке коньяка. Она продолжала дрожать, сидя в шерстяном свитере так, словно по ее телу носился высоковольтный разряд. Я укрыл ее ноги одеялом, ей было все ровно. Холод был внутри, там где пустота в сердце. Спросил зачем ей крестик на руке. Ответила, что бы не забыть уснуть. Остаток вечера она механически разрывала заусенцы и курила. Прощаясь, снова поцеловала меня солеными губами и добавила: он просто ушел и забрал мой воздух, надо лечь спать, во сне дышать не нужно.

Через три дня мне позвонили. Я ждал. На похоронах увидел ее. В земле она отчего-то показалась мне, такой как была раньше, настоящей. Не было ни печали не слез. Я вспомнил тот день, крестик на замерших руках, что бы не забыть уснуть. Проснуться она не захотела, да и не хватило бы воздуха.