Май. Всюду зеленое небо, закрытое верхушками тополей. Сочные листья деревьев распирают грудину и щекочут ноздри, покрывают слабую тушу снаружи и изнутри, окрашивая стены воображения в зелёный, будто я в центре тополиного стебля как в центре Неаполя.

Уже неделю как мое зрение резко ухудшилось, и я этому рада. Мне нравилось видеть мир эскизно, призрачные фигуры людей и линии дорог — не соприкасаться, не наблюдать, я — человек стерильность. Пожалуй, апогеем моей радости было бы остаться без глаз вовсе. Что-то защекотало у лопатки — под рубашку заполз жук и теребит кожу лапками: мне вдруг захотелось, чтобы это доказало мое существование среди этих многочисленных тополей. Но в воздухе расцвел серый запах скошенной травы, а брови опять свелись к переносице: так пахнет вымытый труп, которого скоро предадут земле — до кислоты чисто, все здоровое и больное ждёт этот запах.

Ловлю себя на мысли, что не испытываю жалости к собственному телу, мне не жалко ни сердца, ни рта, ведь жалеть можно только то, в чем на деле есть намерение к жизни, которая по каким-то причинам не может вздохнуть, «дать себе родиться», или в чем искрит надежда, которая может быть сильнее всего прочего.