Вот оно, твое никогда, сидит улыбается. Вот не совсем здоровая ты, думающая о том, как сладко поплачешь об этом позже. Не сейчас, позже. Вот ты улыбаешься пустому экрану и делаешь вид, что не замечаешь. Делаешь вид. Удивляешься — до сих пор — почему ничего, никакого электричества от прикосновений. Наверное, потому что всё не так. Everything is wrong.
Мы самые крутые в метро, мы самые крутые везде. Я отвлекаюсь на что угодно. Я ничего не чувствую. Ты говоришь, что скучаешь и любишь. Я говорю, «я знаю» и «пока». Ты выходишь, и через секунду всё растворяется. Ты едешь пить к друзьям. Я еду плакать и резать себя.
Я пишу текст в заметки.
У Interpol была такая строчка, которую я очень долго не понимала: “I can pretend I don’t need to defend some part of me from you”. Потому что как это — любить и одновременно прятать? Как это — любить и не доверять? Как это — любить, и не отдавать абсолютно всё взамен?
Теперь я понимаю её даже слишком хорошо: когда ты так любишь, что разрушаешься изнутри, теряешь свою личность; что хочешь аннигилироваться, чтобы просто не чувствовать ничего. Когда всё безнадежно. Когда не винишь, не осуждаешь, но злишься, боишься и хочешь оставить хоть что-то, что еще не заражено этим вирусом. Когда любовь внутри — опухоль, болезнь, которую носишь с собой, куда бы ни пришел, и всегда начеку, заметил ли уже кто-то, как ты погибаешь. И часть твоего сознания, самая рациональная, вытаскивает тебя из этого болота каждый раз, ровно до следующего. Ровно до следующего, пока кто-то один не победит.
По дороге домой, под огромной луной, я слушаю Элвиса и думаю, что либо я умру, либо оно умрет. Мое лучезарное никогда.