Мне нравится этот город. Разумеется, он далёк от идеала, как и любое иное место на планете, но обладает поразительной способностью сочетать архитектуру былых времён с современными постройками. Сперва это бросается в глаза. Огромный небоскрёб бок о бок со старым католическим храмом смотрится как синий на фоне зелёного, но проходит какое-то время и глаз начинает видеть в этом неплохой эстетический стык эпох. К слову, на моей Родине колхозноватого и дешёвого вида соборы на фоне многоэтажек выглядели убого и даже насмешливо.
Привыкаешь и к тому, что город может внезапно оборваться, переходя в сквер с большим озером. Кажется, Анне это место тогда понравилось. Ворон смотрит в сторону ворот, знаменующих вход в парк. Значит, туда. Я всегда доверяю ему, ибо он лучше знает, куда нам нужно.
Пусто. У меня всегда возникало странное ощущение при виде пустого осенне-зимнего сквера. Что-то явно из прошлого. Такое чувство возникает, когда я вижу безлюдное пространство, покрытое опавшими листьями и с вездесущим запахом дождя, мокрой земли и чего-то ещё, что заставляет грустить многих. Что-то из забытого. А забыто многое. Люди, с которыми когда-то общался, был вместе, чьих голосов я уже не помню. Голос — это первое, что забывается. Для меня это своеобразный сигнал от памяти, что воспоминание о человеке скоро будет стёрто. Про таких людей обычно говорят: "А, это ты! Помню-помню", чтобы не поставить себя в неловкое положение.
Я сел на скамью. Меньше всего хочется кого-нибудь увидеть здесь. Тут люди более открыты, а потому мне уже приходилось заводить случайные знакомства по такому принципу. И Анна является одним из них. Но сейчас мне нужны мысли.
Почти настал декабрь, а зима стала ощущаться лишь пару дней назад, когда даже пошёл снег, что для Берлина в ноябре редкость. В прошлом году снег видели только в феврале, когда он пролежал аж одну неделю. Я люблю холод, ливни, пасмурное небо и промозглый ветер. Отдельную бурю чувств питаю к морозам и затяжным снегопадам, но здесь такого не бывает. Это совершенно убивает во мне малейшее проявление симпатии к лету или жаре. Я в принципе не люблю тепло или огонь. Исключение составляют лишь камины.
В такие моменты я понимаю, что каждый нуждается в одиночестве. Я, ворон, любой другой человек. Нам всем нужно переодически захлопнуть ту дверь, которая отсечёт от всего остального мира. В этом нет эгоизма и это правильно. Булгаков писал, что морфист "имеет счастье проводить жизнь в полном одиночестве". Благо, травить себя нет нужды, чтобы временно этого достичь. Многих людей страшит одиночество, потому что оно означает неизбежность остаться наедине с собой, а нет никого страшнее, чем ты сам. И потребуется смелость, чтобы признать свои недочёты. Это почти оказаться на столе патологоанатома, который будет перебирать почившую тушу орган за органом, проблема за проблемой. Одиночество можно назвать своеобразным откровением от себя себе же, но за любой исповедью должен стоять выученный урок, иначе она бессмысленна.
Если говорить и рассуждать о вкусах, то отчуждение — это ристретто. 40 миллилитров мыслей, переживаний, воспоминаний, которые добавляют горечи. Кто-то может пить только латте, а кому-то по вкусу корто. Между тем, латте — разделённое с кем-либо одиночество, когда горечи нет, да и откуда ей там быть, если само отчуждение лишь фикция. А ведь оно обязано горчить, иначе не будет результатов. Если придавать одиночеству физическую оболочку, то, кажется, это будет пыльный чердак. На него поднимаются лишь тогда, когда нужно что-то найти. Иногда поиски длятся пару минут, а иногда пару часов. Иногда имеют итог, а иногда бесполезны.
Неизменным остаётся одно: старый и пыльный чердак должен посещаться на протяжении всей жизни. Возможно, некоторые даже додумаются там прибраться.
