Проснулся ночью в нашей квартире, очень хотелось пить.

Думал о Сирии, об Алжире.

Жаль, не в силах остановить

все эти несправедливости, глупости и жестокости,

в пропасти катится чертов мир,

думал о морали, нравственности и скромности,

что во время чумы устроили пир

в еле уловимых своих проявлениях:

детях, рисующих солнце, маленький дом,

в стремлениях мужчины его построить,

быть надёжным мужем и быть отцом,

в женщинах, отдающих себя без остатка,

которые умеют мудрыми быть, да и в целом:

в людях, с вагонами недостатков, не разучившихся вдруг любить.

Думал о Папе Карло, Пиноккио, Лондоне и Париже,

о том, сколько в мире чёрных котов,

а ещё соседи, живущие выше, слушают парня с глазами Токио,

который потерялся в одном из дворов,

отсюда интересный тембр голоса, никогда не разбирался: баритон, тенор, бас,

но отчётливо помню твои тёмные волосы,

скулы, странный смех и грозный анфас.

Вспомнились все эти книги разом, примитивно воспевающие хэппи-энд,

то, как ты ела, детскую майку в стразах и в плеере твоём вечный джаз-бэнд.

Почему-то в конце подумал о знаменитых:

о Серёже, о Бродском, о Вове Высоцком с любимой Мариной Влади,

скажи, мужчине непременно нужно кого-то воспеть, но для чего, чего ради?

Я напился, нечаянно облился,

вернулся в спальню, чтоб тебя разбудить и все обсудить с тобой,

а после вспомнил: квартира не наша, только моя, а ты сюда ни ногой.

Теперь мне снова не до чего, мысленно занемог.

Скажи, для чего придумали пол без твоих безнадёжно-красивых ног?

Для чего здесь вазы, джакузи, балкон, музыка и вино?

Если нет здесь ключиц и запястий твоих- значит, нет ничего.

Георгий Аланский.