я носила тебя под кожей, даже когда мы всё рвали,

в очереди за попкорном, в пропахшем людьми кинозале,

стоя с бухлом на кассе, рассчитываясь с таксистом,

даже лежа в операционной, где было светло и чисто.

ты болел, и горел, и мешался, будто хотел наружу,

я скрывала тебя от родителей, от каждого нового мужа,

замазывала тоналкой, консилером, слоем пудры,

отпускала длинные волосы, завивала их, делала кудри,

лишь бы только никто не видел тёмно-лиловые пятна:

так ты рвался на белый свет – грубо, резко, неаккуратно.

а я не пускала тебя на волю, я хотела тебя оставить,

как оставляют письма, в коробках, на долгую память,

чтобы чувствовать эту боль каждое, мать его, утро.

ты всегда находился внутри, и от этого было худо.

я носила тебя, как отраву, и ты растекался по венам,

когда я лежала в ванне, вытиралась, сушилась феном,

бежала на остановку, ругалась с какой-нибудь бабкой,

целовала глупого мальчика на одинокой лавке,

когда напивалась, смеялась, плакала и замерзала,

стоя на мокром перроне, прощаясь с огнями вокзала,

в прокуренном тёмном подъезде, с догорающей сигаретой,

лежа на белом песке в середине янтарного лета,

в театре, на рок-концерте, напиваясь за барной стойкой,

в общаге у лучшего друга, засыпая на жёсткой койке,

залипая в ТикТоке, в Инсте, лайкая разные фотки,

наблюдая кровавый закат с крыши своей высотки…

я носила тебя и носила, пока мы не встречались снова,

и ты улыбался, как суперстар, и говорил: здарова.

и всё начиналось с нуля, как на грёбаном аттракционе:

слёзы, крики, враньё, нытьё; губы, щёки, глаза, ладони…

опьяняющий дьявольский микс, верёвка на тонкой шее,

взрывы, залпы, воронки, трупы, порох, выстрелы из траншеи:

мы опять начинали войну, мы опять убивали друг друга.

всё повторялось по сотому разу, запускалось по новому кругу…

а потом всё замолкало, мы лежали, как мёртвое мясо.

на мятой промокшей подушке, на спине ледяного матраса,

я шептала, как заклинание: я тебя обязательно брошу.

и отщипывала кусочек, и вшивала себе под кожу.