Я только что видел какой-то сон? Утро пришло… День – не мое время. Днем живет нечто далекое и чужое: оно просто, исполнительно и результативно, и это касается не только меня, а вообще всего живущего под ярким светом. Утром оно начинает свою бурную радостную активность, днем громыхает, ревет, мечется, суетится, нагромождая одни плоды своей суеты на другие и запирая себя в лабиринте в конечном счете беспричинной и бесплодной деятельности. А к вечеру удовлетворенно умирает в гробу идеи о непрерывности своего существования изо дня в день, не зная, что с его воспоминаниями назавтра проснется уже кто-то другой.

Но ночью стены сходятся под другими углами. В потолочных углах комнат видно больше стен, чем должно быть. Лишние стены выходят в такие комнаты без комнат, что дальше самой дальней звезды, так что я всегда ношу их с собой под сердцем, они умещаются в нагрудном кармане (проветривают сердце). В тех комнатах я нахожу многих своих знакомцев, с которыми там сильно интереснее говорить, чем когда у стен обычные углы… У спящих знакомцев, суетящихся днем, ночью тоже совсем иначе сходятся углы, так что стены пускают их в комнаты без комнат.

Это не главное, это просто призраки более реальные, чем дневная суета. Дальше всегда больше: под моей кожей, как под коммунальной накидкой, суетится множество незнакомцев, которых я не замечаю днем, и когда они понимают, что я начал их замечать – они начинают волноваться, суетиться и таять, как облака на ветру моего молчания. Они хохочут и травят байки быстрее, затравленными глазами озираются в поисках того, кому они их рассказывают; они рычат и машут кулаками, вращая покрасневшими, они ноют и бьют себя пяткой в грудь, шутят несмешные шутки, волнуются, расслабляются, радуются, печалятся, возмущаются, насмехаются.

Сначала они становятся жирными, как свиньи, и потешными до карикатурности; их черты насыщаются и вываливаются из них, как жирные животы, рвущие корсеты. Им самим от себя так смешно, что они лопаются, как мыльные пузыри, а я молчу, молчу.

Скоро я вспоминаю… Мне снова, в который уже раз становится понятно, что на самом деле я – огромное кладбище, на котором похоронены поколения и поколения разных незнакомых мне якобы меня. Смерти во мне все множатся, каждое следующее поколение «меня» все более жирное и дурное, и к самому темному часу они уже напоминают попытку душевнобольного нарисовать своих демонов.

Такие дохнут скорее всех.

Когда все кончено, я понимаю, что в беспросветной тьме заваливших меня тел наконец-таки возможно вспомнить то, что я хотел вспомнить, вспомнить самое главное. Я начинаю видеть, что темнота никогда не была темнотой, что она сияет сильнее дневного света, что она сияла всегда — тем, что не перестает, что никогда не прекращается, что зовет, зовет, зовет меня. И свет его пожирает это множество тел, превращает его в свое новое собственное тело, готовое к совсем другой жизни, совсем…

Я только что видел какой-то сон? Утро пришло… День – не мое время. Днем живет нечто далекое и чужое…