Мокрые ноги, безнадежно замерзшие руки, наглые истеричные чайки, которые дерутся, отбирая крошки хлеба, купленного специально для них. На птичьи виражи и на то, как умело они ловят еду в полете, невозможно смотреть без смеха. Искреннего, заливистого, впервые за несколько дней такого… радостного.
Яркое январское южнобережное солнце слепит глаза. Я учусь заново доверять миру и иду почти наугад.
Моя Хорошая наивно и прямо спрашивает:
– Почему он просто не увезет тебя?
– Потому что есть мужчины, которые увозят и есть, которые не увозят. А еще… есть женщины, которых увозят. Наверное, я не из таких.
Мне хочется стать невидимой, бесконечно гулять по улицам, разглядывать каждый камень, каждый куст, каждый взгляд и каждую кошку, лениво слоняющуюся вдоль рыбаков в ожидании лакомства. Мне хочется впитать каждый предмет и стать предметом, мне хочется раствориться в пространстве и разделиться на миллионы частиц, чтобы наполниться и вновь стать единым целым.
– Все потому что ты феминистка! – внезапно будит меня Хорошая.
– Почему? – возмущенно спрашиваю.
– Потому что ты не хочешь взять денег у мужчины!
– А ты бы взяла?
Чайки действительно лучше, чем антидепресаннты. И да, по-моему, я встретила Джонатана Ливингстона.
***
Мне сегодня снился сон, в котором я улыбалась и была счастлива. Сон, в котором я впервые осознавала, что мы уже не вместе.
Всю дорогу в Ялту я думала о том, что хочу посвятить целый день ностальгии по Т. Так, чтобы с упоением, взахлеб, вспоминая все самые яркие моменты и потом… И потом выдохнуть и отпустить.
***
Может, все неправда? Может, самое реальное из произошедшего – резко-мятный вкус белых таблеток?
Почему мы всегда чудовищно переигрываем,
Когда нужно казаться всем остальным счастливыми,
Разлюбившими.