«- Довольно часто мне хотелось что-то создать. Чтобы это было прекрасным, вечным, изумительным. Большинство исходных данных у меня всегда имелось, но что с ними делать я не представлял. Одна половина моего мозга всегда была занята чем-то другим: анализом моих снов, предполагаемым поведением и стремлением доказательства необоснованного. К чему я это? Я прихожу к выводу, что не понимаю правильно даже того…

Примерно так мы с ним познакомились. Скверный и малодушный, он изливал потоки своих переживаний на первых встречных, коих только мог где-нибудь найти. Проблема в том, что мысли наши были схожи, но я всегда их оставлял при себе, а он – как сами видите.

Когда-то мельком я услышал этот или подобный разговор (их были сотни), и мне захотелось его разрушить. Обрушить карточный домик его аргументов, показать ему настоящего его, настоящего себя, и только это мне казалось важным и достаточным. Я ненавидел его многословность, но больше ненавидел себя, потому что во мне ее не было. Потому что не мог также увлечь кого-то, а собственные мысли мне казались пустыми, натянутыми и сто раз проигранными кем-то иным.

В один из дней, показавшихся для меня вечными, я почти целый день слушал и выносил его потоки на собственных плечах. Его слова разъедали других, мои мысли уничтожали меня. Естественно, что тогда я не впервые задумался о возможности самоубийства, но только тогда я смог принять ее всерьез.»

На моем письменном, испачканном чернилами, столе бумага с такими словами выглядела нелепо. Ярко-желтая, со следами моих грязных пальцев, она представляла убогое сочетание с интерьером комнаты. Несколько часов я сидел один в загустевшей комнате, и оттаивать она не собиралась. Что я делаю не так? Что значит все это, все, к чему я прикасаюсь? – такие вопрошания перестали быть мое заботой. Пусть разбирается в них кто-то еще. Наверное, я не двигался, не прикасался ни к чему, устремляя отупевший взгляд на замерзшее зеркало, в котором сидел уродливый человек. Ему не было места в зазеркалье, а мне не было места здесь. Воздух сжимал меня сильнее и сильнее, и я чувствовал, как сухой лед начинает свой рост в моих легких. Я не курил.

Я не помню, как в моих руках оказалась ручка. Перепачканные пальцы не могли ее взять. Никого другого здесь не было. И я в этом уверен. В ванной какой-то звук. Текущий кран. В моей квартире нет ни одного работающего устройства, пару месяцев назад я купил только белую мебель и выбросил из окна стандартную, и теперь я схожу с ума. Стены перестали быть мягкими, позавчера моя бровь была разбита о косяк никогда не закрывающейся двери. Я не мог этого сделать. Но никого другого здесь быть не может.

Невозможность спать вынудила меня удалиться. И теперь, в полном забытьи, я забываю и не могу забыть всех тех, кто когда-то оказался случайно мертв, кто делал мой утренний кофе или кто видел мои грандиозные взлеты. Но ничего этого не было. Мой мозг все выдумал. Я в камере чувственной депривации и мне нужна исходная информация, чтобы хоть как-то себя загрузить.

Опять ошибка.

Так случилось, что жажда разрушения или любовь к Танатосу всегда оживала во мне, как только я оставался наедине с самим собой. В то время я перекладывал коробки воспоминаний, где сидели сотни людей, так незнакомых для меня. Почему мой стакан пуст?