Вечность составлена из истлевших костей; красоту можно понять, только взобравшись на обезличенный пьедестал и поцеловав – на счастье – лобную кость очередного несчастного, блестящего от прикосновений сотен сухих губ. Инфекция и стерильность, переплетенные в экстазе черепной коробки. Сухой остаток грез и мечтаний, приобретающий пикантный привкус тлена под сияющими язвами языка; опорно-двигательный аппарат множества поколений, изуродованный неподобранным животом гедонизма.
Слезы счастья или слезы несчастья – не все ли равно? Истинны только слезы. А если в глаз попала соринка?
Самоубийца как неизлечимо больной. Самоубийца, кончающий с собой от боли. И самоубийца, кончающий с собой от повышенной чувствительности. Кто из них смешон, а кто заслуживает участия? Идеален был бы клоун, прыгающий в окно из соображений веселости. Но никто не оценит юмор так высоко…
Смерть – как критерий искренности. А истины? Искренность свойственна людям, а истинность – отвлеченным категориям. Умирают ли категории? Существуют ли кладбища истин?
Представьте себе на мгновенье: луна, украшенная чудовищными впадинами, освещает некое идеальное, абсолютное захоронение. Годы жизни здесь не указаны, ибо и время – всего лишь идея. К могилкам и памятникам, мрамору обелисков и трухлявому дереву простых крестов несут цветы различные люди. Все они неуловимо похожи. Все клянутся в верности, как неверные влюбленные, сжимают кулаки и бьют ими по вздрагивающему в пароксизме измены дыханию. Со стороны крематория дует какой-то невообразимый, пронизывающий ветер. Краски сгущаются; воздушным фронтом надвигаются гротескные, невиданные, массивнейшие тучи; они закрывают собой амбразуру луны, и через несколько упрямых просветов единственный источник освещения – ибо все истины мертвы, и их свет давно погас – затихает в наступившей мгле. Честь, совесть, бог, мораль, абсолют – все перемешано, ибо у очутившихся во мраке людей больше нет ориентиров; паника, давка, тоскливая суета – ибо единственными их ориентирами были таблички на потускневших надгробиях. Все императивы перепутаны; настал новый, совершенно чудной Вавилон. Люди сбиваются в кучки, дрожат, некоторые даже плачут; они уже позабыли о своих клятвах. Кто-то ложится спать. С утерей смысла свинцовые небеса падают непреодолимой тяжестью на абсурдный мемориал, и уцелевшие разбредаются кто куда, разнося по свету душевные терзания и самый причудливый синкретизм.
Валентин Штыков