Джон Грин "В поисках Аляски"

Прекрасная книга о первой
дружбе и любви.
Советую к прочтению.
Надеюсь, прочитав ее, вы тоже сможете
ответить на вопрос Симона Боливара
" Как же я выйду из этого лабиринта?".

ПОСЛЕ

через сто тридцать шесть дней

ПРОШЛО ДВЕ НЕДЕЛИ, но я курсовую по заданию Старика так и не дописал, а до конца семестра официально оставалось всего двадцать четыре часа. Я возвращался с последнего теста тяжело давшейся мне, но наконец успешной (как я надеялся) битвы с математикой, в которой я вырвал себе четверку с минусом, о чем так страстно мечтал. На улице стояла настоящая жара, и это тепло напоминало мне о ней. И я чувствовал себя нормально. Завтра за мной приедут родители, мы погрузим в машину вещи, потом выпускной, а потом обратно во Флориду. Полковник тоже планировал поехать на лето домой, к маме, смотреть, как растет соя, но я смогу ему звонить, так что мы все равно будем много общаться. Такуми собирался в Японию, а Лару снова увезет зеленый лимузин. Думая о том, что не так-то уж и страшно, что я не знаю, где теперь Аляска и куда она собиралась в ту ночь, я открыл дверь в свою комнату и заметил на полу свернутый листок. Ярко-зеленый. На верхней стороне было красиво выведено:

От… Такуми Хикохито

Толстячку/Полковнику

Простите, что не сказал, раньше. Я на выпускной не иду. Завтра утром вылетаю в Японию. Я долго на вас злился: вы сначала держали меня в игноре, и я обижался, поэтому и не говорил вам, что мне было известно. Но и когда я перестал злиться, я ничего не сказал, даже не знаю почему. Наверное, потому что у Толстячка был этот поцелуй. А я хотел, чтобы у меня осталась хотя бы эта тайна.

Вы сами почти все поняли, но дело в том, что я ее в ту ночь видел. Я засиделся допоздна с Ларой и другими ребятами и, уже засыпая, услышал ее плач — она как раз прошла у меня под окном. Было где-то 03:15, я вышел на улицу и увидел Аляску на футбольном поле. Я заговорил с ней, но она сказала, что спешит. И рассказала, что восемь лет назад умерла ее мама и что она всегда в этот день клала цветы на ее могилу, а в этом году забыла. Поэтому она пошла собирать цветы, но ничего не нашла — зима же. Вот так я узнал про то, что мама умерла 10-го. Но я до сих пор не знаю, было ли это самоубийством.

Она очень переживала, а я не знал ни что сказать, ни как помочь. Мне кажется, она всегда на меня рассчитывала, что я скажу или сделаю что нужно — и это ей поможет. А я не смог. Я подумал, что она просто цветы ищет. Я не знал, что она поехать куда-то хочет. Она была пьяна, просто в доску, мне и в голову не пришло, что она может сесть за руль. Я думал, что она выплачется, а потом уснет, а к маме съездит на следующий день или типа того. Она ушла, а потом я услышал, как завелся двигатель. Я не знаю, о чем я думал.

Так что да, я тоже виноват, что дал Аляске уйти. Мне с ума сойти, как жаль. Я знаю, что вы ее любили. Ее невозможно было не любить.

Такуми

Я вылетел из комнаты — я бежал как человек, который никогда в жизни не курил, как в ту ночь, когда мы с Такуми носились по лесу, поджигая петарды, — я ворвался в его комнату, но Такуми там уже не было. Его место на кровати — пусто, на столе — пусто, только там, где стояла стереосистема, осталось пыльное пятно. Его уже не было, и я не мог сказать ему то, что сейчас только понял: что я его прощаю, и что она нас простила, и что прощать друг друга необходимо, чтобы выжить в этом лабиринте. Оказалось, что нам всем приходится страдать, потому что мы в ту ночь сделали то, чего не нужно было делать, и не сделали того, что должны были сделать. Страдать из-за того, что все пошло наперекосяк, из-за того, что не предвидели такого развития событий. Если бы мы умели наперед угадывать всю длинную череду событий, которая последует за каждым незначительным поступком! Но нет, мы сильны только задним умом.

Я пошел обратно к себе, чтобы показать письмо Полковнику, и по пути осознал, что никогда так и не узнаю. Я никогда не узнаю ее настолько хорошо, чтобы понять, о чем она думала в последние минуты своей жизни, не узнаю, намеренно ли она ушла от нас. Но даже если я не буду этого знать, мои чувства к ней от этого не станут меньше, я всегда буду любить Аляску Янг. Своего ущербного ближнего ущербным сердцем своим.

Я вернулся в сорок третью, но Полковника еще не было, так что я положил письмо на его полку, сел за комп и написал, как выйду из лабиринта:

«До того как я приехал сюда, я долго думал, что лучший способ выбраться из лабиринта — это делать вид, будто его и нет. Построить в дальнем уголке самодостаточный мирок и жить с мыслью, что я не заблудился, что это мой дом. Но в этом уголке у меня была очень одинокая жизнь, полная предсмертных высказываний людей, которые уже покинули лабиринт. И я отправился сюда — искать Великое „Возможно“, настоящих друзей и более полную жизнь. А потом я облажался, и Полковник облажался, и Такуми облажался, и мы ее не удержали, она ускользнула, как песок между пальцев. И приходится признать: она заслуживала друзей понадежней.

Когда она сама облажалась, много-много лет назад, перепугавшаяся насмерть девчонка, она сломалась, превратившись в непостижимо загадочное существо. Я тоже мог бы пойти по этому же пути, но я видел, куда он привел Аляску. Поэтому я все еще верю в свое Великое „Возможно“, я могу сохранить веру, несмотря на потерю.

Потому что да, я ее забуду. То, что появилось между нами, будет незаметно исчезать, и я все забуду, но она меня простит, как и я прощаю ее за то, что она в последние минуты своей земной жизни забыла обо мне, о Полковнике, да и обо всем мире — за исключением самой себя и мамы. И я теперь знаю, что она простила мою тупость и трусость, мой тупой и трусливый поступок. Я знаю, что Аляска прощает меня, точно так же, как ее мама простила ее. И вот почему.

Сначала я думал, что она просто умерла. Ушла во тьму. Что теперь от нее осталось лишь тело, поедаемое червями. Я очень часто воображал именно это — как она стала чьей-то пищей. От нее — от ее зеленых глаз, полуухмылки, соблазнительных ног — скоро ничего не останется, только кости, которых я никогда не увижу. Я думал о том, как она потихоньку превратится в скелет, он окаменеет, станет углем, который через миллионы лет выкопают люди будущего и останками Аляски обогреют чей-то дом, а она дымом вырвется из трубы и накроет атмосферу пленкой углекислого газа. Я до сих пор считаю, что… иногда думаю о том, что загробную жизнь люди придумали лишь для того, чтобы облегчить себе боль потери и чтобы время, проведенное в лабиринте, казалось хоть сколько-то сносным. Может быть, она — просто материя, участвующая в вечном круговороте.

Но все же я не хочу верить, что Аляска была исключительно материальна. Душа тоже должна куда-то попасть. Сейчас я считаю, что человек больше суммы своих составных частей. Если вы возьмете генетический код Аляски, добавите к нему ее жизненный опыт, отношения с людьми, очертания и массу ее тела, она у вас все равно не получится. Есть что-то еще, что-то совершенно другое. Есть еще какая-то часть, более значимая, чем сумма измеримых составляющих. И эта часть тоже во что-то преобразуется, потому что она не может просто так исчезнуть.

Хотя меня не заподозришь в превосходном знании законов физики, один я запомнил: энергия не может взяться ниоткуда и не может исчезнуть в никуда. Если Аляска действительно наложила на себя руки, я сожалею о том, что вовремя не дал ей надежду. То, что она забыла о маме, подвела и ее, и друзей и изменила себе — это все, конечно, страшно, но не нужно было замыкаться в себе, убивать себя. Эти страшные вещи можно пережить, потому что мы неразрушимы, пока верим в это. Когда взрослые с характерной глупой и хитрой улыбкой говорят: „А, молодые думают, что будут жить вечно“, они даже не представляют, насколько они правы. Терять надежду нельзя, потому что человека невозможно сломать так, чтобы его нельзя было восстановить. Мы считаем, что мы будем жить вечно, потому что мы будем жить вечно. Мы не рождаемся и не умираем. Как и любая другая энергия, мы лишь меняем форму, размер, начинаем иначе проявлять себя. Когда человек становится старше, он об этом забывает. Взрослые боятся потерять и боятся оставить кого-то. Но та часть человека, которая значит больше суммы составных его частей, не имеет ни начала, ни конца, и она не может уйти.

Поэтому я знаю, что Аляска меня прощает, как и я прощаю ее. Вот последние слова Томаса Эдисона: „Там восхитительно“. Я не знаю, где это место, но я полагаю, что оно есть, и надеюсь, что там действительно восхитительно».