После первого признания слова "я люблю тебя" ничего больше не значат; в них лишь повторяется — загадочным, столь пустым он кажется, образом — прежнее сообщение (которое, быть может, обошлось без этих слов). Я повторяю их вне всякой релевантности; они выходят за рамки языка, куда-то уклоняются, но куда?
Я не смог бы без смеха расчленить это выражение. Как! с одной стороны оказывается "я", с другой — "ты", а посередине связка из рассудительного (ибо оно лексично) чувства. Кто же не почувствует, сколь подобное расчленение, при том что оно сообразно с лингвистической теорией, искажает выбрасываемое наружу одним движением? Любить не существует в инфинитиве (разве что благодаря металингвистическим ухищрениям); у этого слова появляется субъект и объект в то самое время, когда оно произносится, и я-люблю-тебя должно слышаться (а здесь — читаться) на манер, например, венгерского языка, который говорит одним словом: szeretlek, — как если бы французский, отрекшись от своих славных аналитических добродетелей, стал агглютинирующим языком (а именно агглютинация здесь и имеется). Малейшее синтаксическое искажение разрушает этот блок; он находится как бы вне синтаксиса и не подвержен никакой структурной трансформации; он ни в чем не эквивалентен своим субститутам, хотя их сочетание и может произвести тот же смысл; я могу целыми днями твердить я-люблю-тебя, но при этом, быть может, никогда не смогу перейти к "я люблю его": мне претит загонять другого в синтаксис, в предикативную конструкцию, в язык (единственное, что допустимо сделать с я-люблю-тебя, — придать ему расширение именем: Ариадна, я люблю тебя, говорит Дионис).
***
Для я-люблю-тебя нет ничего иного. Это слово диады (материнской, любовной); в нем знак не раскалывается никаким расстоянием, никакой аномалией; оно не есть метафора чего-либо.
Я-люблю-тебя не фраза: оно не передает смысла, а привязано к предельной ситуации — "той, где субъект замирает в зеркальном отношении к другому". Это холофраза.
***
Это слово (словофраза) имеет значение лишь в момент, когда я его произношу; в нем нет никакой другой информации, кроме непосредственно говоримого; никакого запаса, никакого склада смыслов. Все в брошенном; это формула, но формула, не соответствующая никакому ритуалу; ситуации, в которых я говорю я-люблю-тебя, не могут быть классифицированы; я-люблю-тебя непредвидимо и неустранимо.
К какой же лингвистической категории принадлежит это причудливое образование, эта речевая уловка, слишком сфразированная, чтобы относиться к сфере влечений, слишком кричащая, чтобы относиться к сфере фраз?
***
Различны светские ответы на я-люблю-тебя: "а я нет", "не верю", "к чему об этом говорить?" и т, д. Но истинное отрицание — это "ответа нет"; я надежнее всего аннулирован, если отвергнут не только как претендент, но еще и как говорящий субъект (как таковой я обладал, по крайней мере, умелостью формулировок); отрицается не моя просьба, а мой язык, последнее прибежище моего существования; с просьбой я могу подождать, возобновить ее, представить заново; но, изгнанный из возможности спрашивать, я как мертвец, окончательно и бесповоротно. "Ответа не будет", передает Мать через Франсуазу юному прустовскому рассказчику, который тут же и отождествляет себя с "девицей", выставленной вон швейцаром своего любовника: Мать не запретна, но на нее утрачены права, и я схожу с ума.
***
Я люблю тебя. — Я тоже.
Я тоже — не безукоризненный ответ, ибо все безукоризненное обязано быть формальным, а форма здесь неполноценна, потому что она не воспроизводит произнесение буквально, — а между тем произнесение обязано быть буквальным. Однако в фантазмированном виде этого ответа достаточно, чтобы запустить в ход целый дискурс ликования, ликования тем более сильного, что оно возникает посредством резкого переворота: Сен-Пре вдруг, после нескольких высокомерных отрицаний открывает, что Юлия его любит. Это безумная истина, которая приходит не через размышление, не через медленное вызревание, но внезапно, через пробуждение (сатори), резкое обращение.
***
Я воображаю в фантазмах эмпирически невозможное: чтобы два наших произнесения были сказаны одновременно — чтобы одно не следовало за другим, как бы завися от него. Произнесение не может быть двойным (удвоенным); ему подобает только единая вспышка, в которой смыкаются две силы (разделенные, разнесенные во времени, они были бы лишь обыкновенным согласием).
***
Отсюда — новый взгляд на я-люблю-тебя. Это не симптом, это действие. Я произношу, чтобы ты ответил, и тщательность формы (буква) ответа приобретает фактическую значимость наподобие формулы . Поэтому не достаточно, чтобы другой ответил мне простым означаемым, будь то даже положительным ("я тоже"); нужно, чтобы вопрошаемый субъект взял на себя сформулировать, произнести то я-люблю-тебя, которое я ему протягиваю: "Я люблю тебя", — говорит Пеллеас. — "И я люблю тебя", — говорит Мелисанда. Настоятельная просьба Пеллеаса (если предположить, что ответ Мелисанды был в точности таким, как он и ожидал, что вероятно, потому что он почти сразу после этого умирает) исходит из необходимости для влюбленного субъекта не только быть любимым в ответ, знать это, быть в этом уверенным и т. д. (все это операции, которые не выводят из плана означаемого), но и слышать, как это говорится в форме столь же утвердительной, столь же полной, столь же членораздельной, как его собственная; я хочу получить с размаху, целиком, буквально, без уверток формулу, архетип любовного слова; никаких синтаксических лазеек, никаких вариаций; пусть оба слова отвечают друг другу целиком, совпадая своими означающими (Я тоже — это как бы полная противоположность холофразы); важно, что это физическое, телесное, лабиальное изречение слова: раздвинь губы, и пусть это выйдет из них (соверши нечто непристойное). То, чего я исступленно хочу, это добыть слово, Магическое, мифическое? Чудовище — заклятое в своем безобразии — любит Красавицу; Красавица, ясное дело, не любит Чудовище, но в конце, побежденная (неважно чем; скажем, беседами, которые она вела с Чудовищем), она все же говорит ему магическое слово: "Я люблю, вас, Чудовище"; и тут же под пышный душераздирающий пассаж арфы возникает новый субъект.
***
Так же как аминь находится на грани языка, не имея ничего общего с его системой и сбрасывая с него его "мантию противодействия", так же любовное произнесение (я-люблю-тебя) удерживается на грани синтаксиса, приемлет тавтологию (я-люблю-тебя значит я-люблю-тебя), устраняет раболепство Фразы (само оно только холофраза). Как произнесение, я-люблю-тебя не является знаком, наоборот, оно играет против знаков. Тот, кто не говорит я-люблю-тебя (между губ которого я-люблю-тебя не хочет проходить), обречен испускать множественные, неопределенные, недоверчивые, скупые знаки любви, ее индексы, "доказательства": жесты, взгляды, вздохи, намеки, иносказания; он должен позволить себя интерпретировать; над ним властвует противодействующая инстанция любовных знаков, он отчужден в рабском мире языка, поскольку он не говорит всего (раб — это тот, у кого отсечен язык, кто может говорить лишь своим видом, выражениями, минами).