Во вторник ночью я смотрю кино, в котором двое, но которых трое, ко мне влезает дерево в окно, огромнейшее дерево в окно и нелепо извиняется, что так.

Что в палисаде очень одиноко, что обещать бы не глядеть в овраг, но даже в том дать некому зарока, и хочется еще потанцевать и лечь, обнявшись, с кем-то на кровать, кора к коре, взасос сплетая сучья, дышать в стволы и жадно и могуче держать вот так и спать и не вставать.

Во вторник ночью в странные дела вмешалась сигаретная зола, упав на локоть. Дерево, простите. О, господи, сейчас, я подотру, влезайте, залезайте, проходите, вилькоммен в человечью конуру. Шучу, шучу, а может, не шучу. А может, чаю? Да, конечно, чаю.

Во вторник ночью, ветками к плечу, одушевленный с воодушевленным, согласный и на то, что это сон, я чувствую всей грудью, как бизон несется вдоль по ребрам раскаленным на красную кипящую парчу, и дереву губами отвечаю: я знаю, вы поверьте, ты поверь.

И дерево руками обнимаю, и все, как есть, наружу вынимаю, и внутрь запираю настежь дверь, чтоб трубы не журчали, не скворчали ключи в замках и не ворчал домком, чтоб человек и дерево молчали, когда нас ночь вдыхает полным ртом и прижимает млечными зубами во вторник ночью, ночью и потом, и в среду, и в четверг, в субботу тоже, чтоб тек по мраку вкусный, темный сок.

Того, что вроде дерево не может, и рад бы человек, когда бы мог.