Здравствуй, Отче, как там над крышами? Что тебе до меня неверного?

А в аду все как прежде - дышится, и гораздо спокойней нервами.

Расскажи, как она в своем городе, завоеванном ветром и стужами,

Я всегда был в нем болен от холода, возвращаясь разбито-простуженным.

Покажи мне, в моем одиночестве, все черты ее, тонкие линии,

Слишком хрупкие пальцы и мелкие родинки, по щекам идущие клиньями.

Знаешь, Отче, я болен бессонницей, с двадцать третьей моей весны,

Я прощальным подарком в ладони, ей вложил мои светлые сны.

Она где-то готовит завтраки, варит кофе на старой плите,

Гладит чьи-то рубашки-галстуки, поклоняясь чужой мечте.

Я плачу за грехи мои горькие, вычищая душу до дна,

Отчего не ответишь, Господи, чья на шее веревкой вина?

Мне тюрьма в антрацитовом космосе, и затрёпанной библии том,

Но я помню белые простыни и ее трехподъездный дом.

Льешь мне воск на открытые нервы, запускаешь в рассудок дым,

Оставляя, без всяких ''наверное'', до краев беспощадно-пустым.

Что же, Отче, тебе так весело? - ухмыляешься, скалишь зубы,

Я продал бы тебя похлеще, чем за тридцать монет Иуда, -

За пропахшие Севером плечи и ее ядовитые губы.

Джио Россо