Дженезис Пи-Орридж
«Автобиографические записки»
Для начала стоит понять, что я до сих пор считаю себя прежде всего манчестерским (в противовес британскому) трансмедийным артистом, музыкантом, писателем и эдаким новым денди. Моя мать родилась в Салфорде, поэтому ей было не по себе в таком городе, так что в детстве я даже не мог посмотреть «Улицу коронации» (Одна из старейших британских мыльных опер, недавно перевалившая за 7 с половиной тысячный эпизод - прим. ред.). Я вырос среди настоящих модов, постоянно ошивавшихся в клубах “Twisted Wheel” и “Heaven and Hell”. До сих пор вспоминаю, как моды и рокеры мочили друг друга, выясняя, кто круче — «Битлы» или «Роллинги». Ко мне они все относились с презрением, как к некоей аномалии. Я одевался как король модов, красился как только мог и гонял на футбол, чтобы пошвыряться бутылками и кирпичами, болея за «МанСити». Я ненавидел модов, обожавших этих «надутых битлов», и любил рокеров, фанатевших за «стоунс».
APARTMENT BLOCK / GALLARATESE QUARTER, MILAN 1970-74 (слева)
UNIVERSITY OF SAARBRÜCKEN, 1970 (справа)
Манчестер как и Нью-Йорк, — это состояние души. Манчестер — в большей степени эмоциональное состояние. Некоторые города такие по своей природе. Когда меня спрашивают, откуда я (имея в виду национальность), я никогда не говорю, что я британец, всегда заявляя, что я из Манчестера. Это не значит, что я так уж по нему ностальгирую. В конце концов, это такая же дыра, как и любой современный город.
Нет, в данном случае я говорю о том чувстве разрушения, которым он меня подкармливал, о том, что он символизируют крайнюю деградацию того, что индустриальная революция и наша империя со своим «британским стилем жизни» превозносила как высшие ценности. Я испорчен Манчестером. Он меня обидел и ожесточил. Он объяснил мне, что есть абсолютная пустота. И это не какая-то духовная сфера. Рок-н-ролл на самом деле родился из сельскохозяйственного рабства, его музыка, идущая от африканских корней, мутировавшая благодаря опыту, полученному на плантациях, стала совершенно новым средством выражения, исследовавшим и зафиксировавшим на пленке существовавшие давление, эксплуатацию и подчинение. Рок-н-ролл поглотил и разбил на части ритмы и звуки массового производства хлопка, возможного благодаря всей мерзости сельскохозяйственного рабства и использованию мобильного рынка труда.
Манчестерский порт был на другом конце этих зацикленных на хлопке экономических процессов. Он был заполнен громадными фабриками, процветавшими за счет не менее аморальной и отвратительной формы рабства – индустриального рабства. Так что я искренне верю, что такой значимый и более современный жанр, как индустриальная музыка (сюда бы я еще включил группы типа Joy Division с их социально-теоретическим видением), несет свой императив, позволяющий манифестировать, описывать и выражаться через развертывание новых музыкальных форм, как бы интерпретирующих индустриальное рабство и деградацию, разложение всего, что за ним последовало. Фабрики были еще одним бастионом массового производства хлопка, которое требовало большей мобильности производства, перемещающегося из сельскохозяйственных районов в урбанизированные зоны.
THE PARKING LOT PROJECT, BEST SHOWROOM LOS ANGELES, 1976
Не сомневаюсь, что все наше наполненное терзаниями движение к капитуляции и неустранимая чувствительность, характеризовавшие как мой персональный путь и мою конструктивную роль в Throbbing Gristle, так и, параллельно, жизненный путь Йена Кертиса и его участие в Joy Division, являются прекрасными подтверждениями этой теории.
На сегодняшний день фабрики в упадке. Но в те времена индустриальные шумы и рабы находились в состоянии постоянного и неизменного перемещения, сам большой город вонял кастрированными надеждами и желаниями. Долей интеллектуального изгоя была неофициальная стипендия, которая подпитывала поиск самого современного языка для творческой подрывной деятельности и голоса для подъема индивидуального эмоционального нигилизма, обнаруживаемого внутри этого движения. Это и занимало мой ум, что воплотилось в стремление сформировать совершенно новое и релевантное музыкальное направление, корни которого уходили бы в индустриальное рабство массового производства в той же степени, в какой ритм-н-блюз был релевантной музыкальной формой для выражения опыта рабства на плантациях.
Большой Манчестер был местом бесполезного и грандиозного разрушения городской коммуны – безо всяких причин, просто по фаталистическим коммерческим прихотям. Место, где были построены едва ли не самые ранние, прижатые друг к другу и замкнутые (по сути – бесчеловечные) дешевые жилищные комплексы для рабочих семей, тут и там порождающие физические и социально-психилогические проблемы. Места, где сохранялось хотя бы подобие коммуны, лишились этих черт во время Второй Мировой, а впоследствии были застроены бездумными домами, которые как будто воплощали оруэлловский концепт модерности в 50-е и 60-е, из которых словно только что ушли грабители.
В общем, ничего удивительного, что мы с Йеном чувствовали такую глубокую личную близость. Также не стоит удивляться и тому значению, которое имеют основанные нами группы, значению, которое не уменьшается, если, конечно, культурная значимость всего прямо или косвенно возрастает.
Йен Кертис (слева) и Дженезис Пи-Орридж (справа) — друзья, связанные наитончайшей из нитей
Все те спекуляции и предположения, что были изложены выше, являются важными для понимания истории, о которой речь пойдет ниже.
Последующие эпизоды и выводы основаны непосредственно на моих воспоминаниях о долгих телефонных разговорах, которые у нас случались, особенно часто поздно ночью. Также их источниками являются несколько писем, которые он мне прислал, и, конечно, истории наших случайных встреч. Наши отношения были своего рода сексом по телефону – очень личные и интимные, касающиеся важнейших мыслей, которыми мы делились, и в особенности сфокусированные на наших общих попытках убедить друг друга, что есть хоть какие-то причины оставаться в живых.
По моим ощущениям он был так же, как я, слишком чужим, родившимся в той же постиндустриальной рабской воронке. У нас у обоих было возвышенная привязанность к поэтической лирике и метафоре во времена, когда нормой была псевдополитическая поза. Мы были слишком хилыми для социума, мы цинично не принимали социум, инстинктивно не доверяя всему, что им одобрялось.
Единственное, что может описать крепость нашей связи — это манкунианская грязь, романтическое разъединение и мощная мотивация доказать бесцельность всего через перверсивное совершенство. Взять что-то, что чуждо или непонятно всем, а затем неотступно доказывать каждому, что это именно то, что им нужно, так что в конце они возжелают это, несмотря на самих себя и презирая себя. Нам с Йеном было как день ясно, что они ничего не понимают, не берут в расчет нашу неподдельную боль, не видят питающее ее разочарование, то одиночество, в которое не верили даже члены наших групп. Это ужасное одиночество жизни в отсутствии людей, любящих мир, равно как и друзей.
Я верю, что в моей роли в Throbbing Gristle Йен видел ту же потерянную и изолированную, личность, каким он был сам, — вынужденно ставшую исполнителем радикального толка. Суицидальную, яростную и ожесточенную. Мы никогда не были полностью привязаны с остальными членами своих групп. У нас были свои секреты. Агенты самих себя, мы всегда сознательно использовали наши голоса, ведущие слушателя к откровению, делали все, что могли, чтобы быть харизматичными на сцене. Как и я, Йен верил в то, что патетика и мусор слишком глубоко завязли в окружающем мире. А Joy Division и Throbbing Gristle были жемчужинами, вываленными перед стадом свиней. Позднее признание наших заслуг теми же критиками, что так ненавидели нас в свое время, было горьким свидетельством безвкусицы жизни и всей музыки, которая была разбавлена, абсорбирована и употреблена во славу культурной импотенции и устаревания.
SCULPTURE IN NÜRNBERG, 1970s (слева)
GLASTURM / GLASS TOWER, HANNOVER, 70s (справа)
Как мне кажется, я многого никогда не сообщал остальной части Throbbing Gristle. Но с, другой стороны, я делился всем этим для своих нужд с Монте Казазза и Йеном Кертисом. Потому что они оба понимали. Мне не нужно было ничего объяснять. У Йена было также с Joy Division. Не на сцене, но внутри него. Эта внутренняя болезнь – она как навязанное и лишенное свободы тайное общество. Чрезмерно отчужденная общность людей чуть ли не семейного толка, вынужденная постоянно действовать. Не так много людей защищало и продолжает защищать ее существование и идеалы. Среди них Игги Поп, особенно в те времена, когда он был в The Stooges. Джим Моррисон. Ранние The Velvet Underground, успешно описавшие это явление, спорность которого в их времена была очевидна. У Сида Барретта была такая же болезнь, ну и, конечно, у Монте Казазза – в самом вдохновляющем и совершенном ее варианте.
Эта болезнь есть проклятье и благословление как некая уникальная и визионерская способность. Она может выражаться через драматические преступления, авторитарную политику или военный садизм, а может это делать с помощью искусства. Мир не заканчивается этой болезнью, но постоянное освобождение от её давления может довести её до такого момента, когда она просто превращается в такую непрекращающуюся, но терпимую агонию. У тебя всегда кризис, ты думаешь о смерти и завершении борьбы, не видишь снов, стойкая пустота, теплая темнота, где ты полагаешься лишь на скованные движения демонов, вместе с тобой толкущихся в безъязыкой темноте, распознаваемой нами как “жизнь”.
Я не говорил об этом раньше. У меня никогда не было отклонений, но что-то парализовывало меня, что-то постоянно пугало, и то же можно было сказать и о Йене. Схожесть наших чувств и переживаемого отчаяния не дают мне возможность судить о нас по-разному. Но я хочу говорить о Йене Кертисе, так как он мне был дорог на каком-то иррационально интимном уровне. О Йене Кертисе, чьи «Неизвестные удовольствия» (“Unknown Pleasures” — альбом Joy Division) так и не были правильно интерпретированы слушателями, во всей своей необходимости.
Что это была за необходимость? Необходимость найти должное оправдание «жизни», необходимость выйти живым из финальной схватки между всеразрушающей несерьезностью, прущей на нас извне, и опасной паранойей, живущей внутри нас самих. Звучит драматично? Что ж, так и было, и лишь тонкая хирургическая нить нашей дружбы мешала нам разрешить эту дилемму самым простым способом. Самоубийством.
Возможно, это был Джон Сэвидж, или кто-то другой, но Йен Кертис где-то достал мой телефон и стал звонить и разговаривать о Throbbing Gristle, моих идеях насчет музыки, бессмыслицы панк-рока и сомнениях в тупом рок-н-ролльном драйве. С ним было классно говорить по телефону, он был полон энтузиазма по поводу Throbbing Gristle с самого начала 1977-го. В наших беседах мы не только разрушали и сжигали «популярную» музыку, но и беседовали о милитаризме, трансгрессии, социопатических тенденциях и, конечно же, о депрессии и изоляции.
В 1978 году Throbbing Gristle выпустили “D.O.A. – The First and Final Report”, который очень понравился Йену. По существу, он просто балдел от трека “Weeping”. Песня строится вокруг различных слов, обыгрывающих слова «рана» и «ожог».
Куча нездоровых двойственных значений. Это также песня о предательстве и безнадежности, которую я написал в качестве предсмертной записки. Я пытался покончить собой на сцене “The Crypt” во время нашего лондонского концерта. Выпив бутылку виски и проглотив несколько капсул снотворного, а также немного валиума. Наверное, это был для меня последний настоящий концерт Throbbing Gristle. Я возненавидел тот момент, когда мы были признаны критиками. Я был убежден, что я достаточно зрелищно рискую своим рассудком, жизнью и физической свободой, чтобы как можно ясно петь о своей ранимости, надеясь на то, что интоксикация откроет мне путь к духу, что этот подарок асфиксирующего рассудка, сплетенный из чистых звуков и потока сознания, может привести меня к невероятному решающему моменту прозрения. Я чувствовал себя как причудливое домашнее животное и необходимое зло для других. То, что меня презирали, несколько пугало меня, но они вели себя как отчаянные лжецы, пытаясь подавать себя как можно более странно. Честно или нет, правда или нет, но я так себя ощущал. Эксплуатируемым и отвратительным, без надежды на искупление.
Все эти мысли и отпечатались в “Weeping”, пока я себя успокаивал наркотой. Сегодня мне её тяжело слушать. Как в те времена я мог столько беспокоиться? Что-то могло родиться из-за усиленного страха взросления. Но мне не с кем было этим поделиться, кроме как с Монтке Казазза при помощи писем и с Йеном Кертисом по телефону. Он понимал. Между нами не было границ. Нам бы хотелось играть друг у друга в группах. Нам бы хотелось, чтоб у нас была своя, новая группа. Йен иногда пугал меня своей серьезной преданностью к этой песне – «Weeping”. Будто контраста ради Йен выпустил в том же году “An Ideal For Living”, и я вынужден был признать, что мне она не понравилась.
Взаимная лояльность не была проблемой, в отличие от музыки. Общеизвестно, что меня очень сложно чем-либо обрадовать. Во мне нет врожденного уважения к чему бы то ни было. Ничто меня не трогало. Я был весьма отчужденной личностью, вечно в камуфляже и в бегах. Много лет спустя я продал копию с автографом, которую мне подарил Йен, чтобы поехать в Париж и повидаться с Брайоном Гайсиным. Это выглядело наилучшим решением.
Наша телефонная дружба становилась все крепче в течение 1979 года. Joy Division выпустили “Unknown Pleasures” в июне того года. Вот это было уже по-настоящему хорошо. Мне все еще казалось, что музыка слишком хрупка и формализованна, а продашн лишь усиливал эту хрупкость, но все равно – мне нравился голос Йена, слегка напоминающий Синатру, и мне нравилась лирика, обнажавшая его угасающее сердце. Все мужество этого нигилистского разложения, интригующе уживавшегося с сентиментальностью. Было так похоже на теорию “Sordide Sentimental”, зародившуюся в то время во французском Руане.
Примерно в 1977 году Жань-Пьер Тюрмель начал писать Industrial Records и Throbbing Gristle, инициировав тем самым последующий философский и культурный диалог между нами, продолжающийся до сих пор. Он невероятный человек, знаток культуры и теоретик. Начав с публикации фэнзина “Sordide Sentimental”, где была опубликована первая важная интерпретация Throbbing Gristle, Жан-Пьер стал поддерживать группы, чьи музыкальные эксперименты, по его мнению, уникальными и эволюционными.
В конце концов, он создал свой собственный лейбл ”Sordide Sentimental”. Казалось неизбежным, что для прояснения своих планов он сперва выпустит сингл Throbbing Gristle. Все члены группы согласились с тем, что это было бы отлично. Во время поездок в Руан для проработки идеи с Жаном-Пьером я познакомился с Лоуренс Дюпре, которая впоследствии разработала дизайн и сшила униформы для группы. Её брат ЛуЛу Пикассо нарисовал то, что впоследствии послужило обложкой для сингла. Он сидел на героине и был дальтоником, так что отсюда и его манера – использование белого, серого и черного.
Обложка сингла We Hate You
“We Hate You” выпустили в начале 1979 года, и, несмотря на то, что в английских музыкальных медиа о нас и слышать не хотели, сингл продавался неплохо, в основном за счет прекрасной упаковки и бескомпромиссной музыкальной атаки. Йену Кертису понравился наш элитизм, а также вовлеченность Жана-Пьера в процесс. В общем, все.
Я был очень удивлен тому, насколько он был недоволен Joy Division, хотя и мне было несладко в Throbbing Gristle. Жан-Пьера обрадовал первый сингл, выпущенный на его лейбле, но при этом он хотел выпускать синглы только с тем оформлением, которое отвечало бы его теориям и иллюстрировало бы его культурологические наблюдения способом, характерным для его лейбла. Вначале Жан-Пьер выбирал художника для оформления обложки и лишь затем приступал к поискам группы.
Я посоветовал Жан-Пьеру попросить Joy Division записать что-нибудь специально для второго релиза его лейбла. Сначала он был несколько неуверен. Они казались ему слегка коммерческими, не до конца сложившимися интеллектуально или идеологически. Как бы то ни было, узнав из моих рассказов о наших с Йеном разговорах и желая избавиться от всяческих ожиданий насчет Joy Division, которые к тому времени создали себе мифологию в британской музыкальной прессе, Жан-Пьер решил написать группе. Он хотел, чтобы они сделали запись специально для “Sordide Sentimental”, не принимая во внимание никакое коммерческое давление или возможность заработать. Просто музыкальный фрагмент, который группа и Йен хотели бы записать в свое удовольствие. В итоге в октябре-ноябре 1979 Joy Division выдали для Жана-Пьера нечто совершенно новое – “Atmosphere”.
5 ноября 1979 года Joy Division выступали в “Pavillion”, в Хемел Хемпстеде. Йен Кертис убедил меня сходить посмотреть на его группу. Там был Тони Уилсон, помпезно и важно расхаживавший вокруг. Нас веселило, как он постоянно говорил о “Factory Records”, которым мы с Монте Казазза отказали несколько лет назад, перейдя на Industrial Records. Йен был очень тих и замкнут, но обрадовался встрече со мной. Мы поделились идеями насчет будущего сингла. Он сказал мне, что это будет что-то более атмосферное, с использованием синтезаторов. Я сказал ему, что Жан-Пьер будет просто счастлив чему-то особенному и отличному от всего остального. Чему-то, что способно поставить в тупик.
Несмотря на то, что я был предельно измучен, тот концерт был просто потрясающим. Перфоманс Йена был захватывающим и трагичным. Нечто среднее между Гамлетом и пациентом психлечебницы. Он объяснил это тем, что заимствовал много движений из воспоминаний об изоляторах в психиатрической клинике и эпилептических припадках. В конце сета он ударился об ударную установку. Позже люди из круга Joy Division и Factory Records в Манчестере сказали, что это выглядело очень смешно, что у Йена случился припадок. Помню, как я был шокирован черствостью тех, кто его окружал, их очевидным безразличием и слепотой по отношению к той эмоциональной боли, жившей внутри Йена, к его непростой хрупкости, которая становилась такой очевидной, когда он пел.
Внезапно все то отчаяние, составлявшее суть наших телефонных марафонов, стало для меня яснее, когда я столкнулся с внутренней механикой Joy Division, ловушкой, в которую угодил Йен, став кормушкой для других. С того вечера я стал за него опасаться.
С каждым его звонком разрушалось все больше барьеров. Я ему говорил, что мне кажется, что его глодают заживо. Он вроде бы с этим соглашался. Но при этом он продолжал голосом, необычно похожим на мой, напевать мне “Weeping”, звоня в 3 часа утра. Он знал её наизусть. Эта странность сбивала с толку, но было ясно, что он все прекрасно понимал и проживал опыт этой песни день ото дня.
Одним из самых действенных способов выйти из депрессии – это отыскать новую захватывающую вещь, которой можно посвятить всего себя. Йен говорил мне, что не хочет ехать в тур с Joy Division. Также он совсем не хотел ехать в Америку. Все, чего он хотел, так это быть в группе вроде Throbbing Gristle – более экстремальной, брутальной, менее музыкальной, свободной от стилей и в большей степени тяготеющей к электронике и авангарду. Вместе мы набросали план, можно сказать, сценарий. Я не знаю, говорил ли он остальной группе, но если исходить из моих хороших отношений с Бернардом и Хуки (Бернард Самнер и Питер Хук — музыканты Joy Division) после смерти Йена, то я думаю, они знали и одобряли то, что мы собирались делать. Роб Греттон точно знал. Хотя, возможно, он просто потворствовал желаниям Йена в надежде, что это у него такое мимолетное увлечение, которое скоро сойдет на нет.
План был такой: Joy Division и Throbbing Gristle будут хедлайнерами одного концерта в La Palace в Париже. Обе группы имели на тот момент культовый статус во Франции, во многом благодаря синглам с “Sordide Sentimental” и привлечению Жан-Пьера и его прямому влиянию на многих модных журналистов того времени. “Atmosphere” выпустили в марте 1980-го, и весь тираж был быстро распродан. Это стало для Йена подтверждением того, что нужно использовать в музыке больше синтезаторов и электроники. О чем-то подобном он заявлял и ранее, возможно, из-за любви к Throbbing Gristle.
С благословения Кертиса я поехал в Париж, чтобы уточнить многие детали. Я остановился у Лоренс Дюпре, которая переехала туда из Руана. ЛуЛу Пикассо и график-группа “BAZOOKA” тоже переместились в столицу. Заодно я посетил своего хорошего друга Брайона Гайсина, который был знаком с ребятами из La Palace. Я разговаривал с Пьером Бене, который должен был организовывать и промоутировать концерт. Он приобрел известность, организовав парижские концерты “Sex Pistols” и превратив “La Bain Douche” в клуб для панка и экспериментальной музыки. Жан-Пьер поработал над нашими характеристиками и гарантийными счетами.
HOTEL UNDER CONSTRUCTION IN LA GRAND MOTTE, 1974
Роб Греттон также поддержал эту идею и начал помогать в организации мероприятия. Пьер Бене в итоге согласился провести концерт, когда я с ним встретился, и был весьма рад предстоящему событию. Йена Кертиса все эти новости здорово порадовали, когда я ему обо всем сообщил, вернувшись в Хакни. Все, кто секретно готовил концерт, сходились во мнении, что готовится поистине историческое и невероятное шоу.
Чего многие не знали, так это того, что у нас с Йеном был секретный уговор, о котором оба из нас никому не говорили. Первыми должны были играть Throbbing Gristle, как и всегда – чтобы не обманывать ожидания аудитории, привлеченной афишами; затем должны были сыграть Joy Division. Потом обе группы должны были устроить джем – и это открыло бы третий экспериментальный сет, в ходе которого мы с Йеном обкатывали бы новые идеи: я бы играл на электроскрипке с космическим эхом – совсем как в треке D.O.A., а Йен бы пел “Weeping”. Такой финал ожидали обе команды. Но на этом программа не заканчивалась.
После “Weeping” мы с Йеном планировали объявить, что он уходит из Joy Division, а я из Throbbing Gristle, чтобы вместе заниматься музыкой.
Таким нами виделся наш побег и союз. Нам больше не пришлось бы повиноваться импульсивному желанию уничтожать самих себя на радость публике. Нам не пришлось бы умирать. Мы могли бы избежать все реже случавшихся экспериментов за пределами группы, выпасть из цикла взаимного отказа в уважении, приправленного мучительной горечью и грубой завистью со стороны товарищей по группе.
Нас поддерживало то, что скоро мы будем работать вместе, соприкасаться сущностями наших душ вместо того, чтобы все больше и больше отдавать их миру, которому до нас было все меньше дела. Я до сих пор сожалею, что мы так и не провели тот концерт.
Ночью с 17 на 18 мая 1980 Йен Кертис покончил с собой. Не знаю, говорил ли он ребятам из группы о том, что планирует уходить. Но я точно знаю, что его угнетала необходимость промоутировать Joy Division и выступать с бесчисленными концертами, чтобы утолять карьерные амбиции и коммерческий голод большинства тех, кто его окружал. Я знаю, что многие бы потеряли, если бы Йен сумел уйти из группы.
Несколько раз в разговоре со мной он особенно напирал на то, что, что бы не происходило у него в голове, он никогда не поедет в тур по США; он бы скорее умер, нежели отправился в Америку. Он знал, что в случае согласия попадет в ловушку и будет вынужден проводить все, все, все время с Joy Division. В таком случае всегда бы находилась еще одна «убедительная» причина записать еще один альбом, отправиться в еще один тур, ответить на вопросы еще одного интервьюера, ad nauseum. Это бы продолжалось до тех пор, пока ничего бы не осталось либо от него, либо от целостности его изначальной задумки.
Конечно, Йен во многом был несчастным и запутавшимся в себе человеком, как и я в те годы. Кажется, это было связано с той областью творчества, что мы исследовали. Хотя схожие проблемы проявляются и в современной поп-музыке. Психозы и аффекты объявляются источниками вдохновения, раскрывающимися в своей полноте благодаря неотразимой игре группы в целом. И вот успех приходит ко всей группе одновременно, и все те же качества начинают восприниматься товарищами как капризы, потакания собственным желаниям, последняя и единственная помеха на пути к любви широчайшей публики и коммерческому успеху. Не получая эмпатии, сочувствия и поддержки со стороны группы и лейбла, в чем-то ущербные, но бесконечно талантливые и притягательные люди оказываются в изоляции, их избегают и считают странными члены самого близкого круга. Мифологизируемая и заслуженная странность, волочащаяся следом дурная слава, безусловно, подкупающая аудиторию фанатов и жизненно необходимая для привлечения медиа в самом начале существования группы, неожиданно отрывается от своих изначальных целей, забывается; ей на смену приходит лицемерная показушность, настоящей странности теперь отказано в гостеприимстве.
Этот незавидный параноидальный цикл продолжается: занудство и однообразность одинокого гения подогреваются изменениями в самом восприятии группы, которые задевают команду изнутри, провоцируя вспышки ревности и подогревая возмущение со стороны втянувшихся, поддерживаемое попытками обеих сторон оправдать собственную жестокость и эмоциональную глухоту.
BELLA VISTA / DESIGN FOR AN OBSERVATION TRIBUNE AND RESTAURANT, 1964
Внимательно посмотрите на Брайана Джонса, Джима Моррисона, Сида Вишеза и Сида Баррета, чтобы получить подтверждение этого уравнения, столь важного для развивающегося музыкального бизнеса. Кто всегда остается в выигрыше? Лейблы и выжившие.
Заслуженно или не очень, мы с Йеном чувствовали нашу близость к этой фаталистичной дилемме и всем порождаемым ей фрикциям и загадкам. Мы оба жаждали совершить побег и поддерживали друг в друге это стремление. Мы чувствовали, что от этого зависят наши жизни. В буквальном смысле этого слова. Наша ранняя кончина стала бы идеальным выходом для тех, кто рассматривал наше существование как неприятное, но прагматически обусловленное бремя на своих плечах.
Я всегда верил, что, если бы Йена удалось отвезти в Париж, все было бы по-другому. К его злости стоило относиться серьезно – в ней не было позерства, претензии и вычурности. Это была искренняя и чистая просьба о помощи, крик алкающего любви. Я хотел дать ему то, что требовалось. Никто из них не видел, «как он всхлипывал на полу». Он скончался, «всхлипывая». (нужно ли объяснять, что ввиду имеется песня Weeping – прим.ред.)
17 мая 1980 года поздней ночью Йен позвонил мне в последний раз. Он насвистывал/выпевал Weeping. Меня это испугало. Я понимал, что у него на уме. Я пытался покончить с собой под песню “Weeping”. ЛуЛу Пикассо пытался убить себя, включив “Weeping”. В этом чувствовалась зловещая неизбежность. Он был растерян, его мучили безумие, злость и глубокая меланхолия. Он понимал, что каким-то образом реальность вырвалась из-под контроля. Никого не волновало, что он хотел, в чем он нуждался, что меньше всего ему хотелось отправляться в тур и быть погруженным в Joy Division. Он подозревал, что некоторые дела решались за его спиной, и это выливалось в то, что он менее всего желал.
В то, что он чувствовал себя обязанным отправиться в этот ужасный американский тур. Он говорил о том, что его использовали, разрушили, предали и сожрали заживо. Что его неудачи и разваливающаяся храбрость каким-то образом привели к тому, что он добровольно уничтожил свою самооценку, позволив коммерческому успеху дискредитировать его принципы и мечты, которые могли осуществиться в Joy Division. Каким-то образом все завертелось так, что, несмотря на его мольбы о помощи, Йен должен был отправиться в Америку в понедельник, 19 мая. Он был зол, он устал от того, что его слышали лишь тогда, когда это было выгодно окружающим, и, приняв во внимание его личные неурядицы, я понял, что у меня мало времени.
Я позвонил кому-то в Манчестере и сказал, что серьезно думаю, что Йен собирается покончить с собой. Что с ним немедленно стоит связаться, или стоит вызвать местную полицию, иначе будет слишком поздно. Когда меня спросили, с чего это я так уверен, я сказал, что просто знаю, что я просто чувствую это нутром. Меня попросту подняли на смех и сказали, что Йен всегда в депрессии и постоянно подумывает о суициде, дескать, в этом его суть. Я чувствовал себя беспомощным. Меня переполняло чувство обреченности. Я ревел всю ночь до тех пор, пока валиум не успокоил меня. Weeping была записана и исполнялась под валиумом.
CONCRETE WORK / MARFA, TEXAS, 1980-84
Не могу точно сказать, через какое время после нашего разговора он повесился. Я чувствовал, что никто не будет делать ничего полезного. Никто не пойдет проведать его, никто не станет сидеть с ним всю ночь. Они убедили меня, что все будет в порядке, что я не должен никому звонить, вызывать полицию, да и вообще, это не мое дело, и что я просто зря паникую. Я был уверен: если случится что-то действительно серьезное, то круг Joy Division позаботится об этом. Но уже не был так уверен в своей интуиции, а так же в том, что стоит вмешиваться, ведь я не знал, что происходит там, у него внутри, поэтому я сдерживался и не звонил 999. Меньше всего тогда я хотел, чтобы вмешивались медики, которые, возможно, увезли бы его на психиатрическую экспертизу, когда он так отчаянно нуждался в поддержке, хотел быть услышанным. Я намеревался приехать, чтобы увидеть его в ту неделю, если он решит отменить тур.
Но Йэн Кертис не совершал самоубийство, повесившись на веревке для сушки белья на кухне. Он повесился на деревянной перекладине, которая поднималась к потолку на шкивах. Ее предназначение — сушить одежду индустриального рабочего класса потоками горячего воздуха, не стоящего ни пенни. Очень манчестерская кухонная принадлежность. Пережиток своей эры. Что же касается меня, с тех пор я больше никогда не слушал песню “Weeping” Throbbing Gristle. Я просто не мог. С того самого дня мое сердце больше не было частью Throbbing Gristle. Я был просто списан в резерв. “Я был ранен”, но решил, ради собственного блага, сбежать из “тюрьмы самоувековечивания”, которой для меня была Throbbing Gristle; не пресыщать аппетит публики и музыкального макрокосма ради самопожертвования. Монте Казазза советовал мне, и не один раз, “жить назло” и, в конце концов, я принял его совет.
Остается несколько человек, с которыми я не могу встречаться и разговаривать с того дня, потому что они не захотели или не смогли помочь, не поверили или им было все равно. Ведь они так или иначе выиграли от кончины Йена. Я не могу слушать “Atmosphere”, не плача. Даже сейчас. Годами я не мог слушать эту музыку вообще. Я чувствовал, что слишком крепко связан с этой музыкой и той эволюцией, которую она создала. Вся эта французская штука. Мой небольшой вклад в реализацию сингла “Sordide Sentimental”. Мой пропуск концерта в Париже. Потеря скрытой части самого себя. Все казалось двояким в моем спутанном положении.
Брайон Гайсин знал обо всем этом. Он посоветовал мне ничего не писать про Йена и о своих чувствах по этому поводу как минимум десять лет. В таких вещах я всегда следовал мудрым советам Брайона. Благодаря ему я осознал, что наши отношения с Йеном были чем-то большим, чем просто взаимное восхищение. Это была невостребованная и совершенно особая “любовь”. Десять лет я держал немое обещание, данное моему другу Йену Кертису. Я написал ему песню в своем сердце, которая мучила меня так долго. “I.C.WATER” Psychic TV — все еще одна из моих самых любимых вещей, которые я когда-либо сочинял и исполнял.
В последний раз, когда Psychic TV играли в Манчестере, в 1991-м, Хуки подошел ко мне и сказал, что “I.C. Water” — это песня, которую они бы никогда не написали для Йена, что ему очень она понравилась, и он рад, что я нашел песню, которая смогла выразить то, что чувствуют многие из нас.
Глубина того горя и потери, которую я чувствовал и чувствую до сих пор, не соизмерима со временем, что мы провели вместе. Или нет? Наверное, мы были вместе во время путешествий, во время наших телефонных разговоров, благодаря взаимному признанию. И пока мне не откажет память, мои эмоции останутся чистыми и подлинными.