Я сижу на кухне с полуобвалившейся штукатуркой на потолке и стараюсь не шуметь, потому что невыспавшейся человек с набором гадальных карт, томиком сартра и опустошенной (им самим) бутылкой коньяка - это, по-моему, должно внушать некоторую осторожность.

Блаженны те утра, когда не стыдно.

Мне удалось поспать так мало, что я буду писать как Розанов.

Чего уж там! Я буду писать, как Розанов, ясное ведь дело, что такой религиозной порнофилософии не было до него - и после него - уже до меня. А мне предоставлены все возможности стать гением на этом поприще, потому что в следующие сутки я посплю еще меньше. Я пишу о сне, гении (богородица дева, Ницше прогони), потому что обо всем остальном писать нечего и незачем - вот ведь незадача, а так хотелось вытянуть из этой ночи что-нибудь в духе Ахматовой. Но господи, если уж даже Ахматова бесполезна, какое тогда значение будет иметь и вся эта холодная квартира, и странные диалоги, на которые ушла вся ночь, и моя припухшая губа, и одно одеяло, под которым было удобно спать вдвоем - короче говоря, все то, о чем больше двоих знать не положено? Теперь мне нужно придумать такие слова, которые сразу ложились бы в мою внутреннюю музыку и объясняли постороннему, как все на самом деле, и, главным образом, подобрать название той нежности, которой слишком много для человечности, но мало для Бога.