Вольный, невесомый, как волшебный здешний воздух, напоенный соленым дыханием моря и ароматом пропитанной солнцем листвы, он некоторое время парил на крыльях неведомой ему прежде свободы: какое облегчение — отказаться от борьбы, к которой он вечно себя принуждал, как спокойно на душе, когда проиграл наконец долгую, невообразимо жестокую войну и оказывается, поражение много сладостней, чем битва.
Никто не ценит того, чего слишком много. У нас тут в избытке овцы, а в городе — люди.
… смотреть в его глаза, когда перед тобой не он! Жестокая штука, тяжкое наказание.
Я совершенно здорова. Но когда уже стукнуло шесдесят пять, в этом есть что-то зловещее. Вдруг понимаешь: старость это не что-то такое, что может с тобой случиться, — оно уже случилось.
Неужели все мужчины такие — любят что-то неодушевленное сильней, чем способны полюбить живую женщину? Нет, конечно, не все. Наверно, таковы только сложные, неподатливые натуры, у кого внутри сомнения и разброд, умствования и расчеты. Но есть же люди попроще, способные полюбить женщину больше всего на свете.
-… Если нет веры — нет ничего. — Весьма непрочная основа.
Память неосязаема, как ни старайся, подлинное ощущение не вернёшь, остаётся лишь призрак, тень, грустное тающее облако.
Никому и никогда не испытать чужую боль, каждому суждена своя.
Как только улажу тут все дела, напишу, когда меня ждать. А пока не забывай, что я хоть и по своему, не по людски, тебя люблю.
Ведь все деревья кажутся одинаковыми лишь тем, кто не знает, как сердце может отметить и запомнить в бескрайних лесах одно единственное дерево.
— Почему вы ее так не любите? — спросил он. — Потому что ее любите вы, — был ответ.
Ну что поделаешь, если девчонка с таким норовом. Вот заявит сейчас, что едет в Сиднейский бордель изучать на практике профессию шлюхи — и то её, пожалуй, не отговоришь.
Ни один человек на свете, будь то мужчина или женщина, не видит себя в зеркале таким, каков он на самом деле.