когда в квартире дрожит предрассветный воздух,

когда сквозняк замершие пятки лижет,

когда ложиться спать уже слишком поздно,

а на работу собираться рано,

когда нам хочется быть хоть немного ближе,

мы друг другу рассказываем о шрамах,

о едва заметных рубцах,

о ранах, не вылеченных до конца,

что особенно ноют осенью.

у меня их шесть, у него - восемь.

я начинаю с лица,

с переносицы, сломанной, когда мне не было и пяти,

затем говорю о много раз расцарапанном подбородке,

о первых попытках робких

уйти

из школы, от себя, из дома,

о елочных игрушках, осколками врезавшихся в ладони.

потом рассказываю о вывихнутом плече,

о тонкой белой полоске чуть ниже лопатки,

обо всем, о чем когда-либо доводилось плакать,

и о том, что не успокаивалось ничем:

ни водкой, ни водой, ни чаем.

он меня слушает, отвечает,

рассказывает о своих печалях.

и мы говорим до утра, до вечера, до следующего утра,

до больного горла, будто кто-то вставил в него иглу.

и тогда остается всего один шрам -

единственный шрам,

о котором нельзя говорить вслух.

(с) Аксинья Александровна