И когда он пытался вообразить себе счастье, которое он мог найти на
земле, если бы девушка не была цыганкой, а он священником, если бы она
любила его, а Феб не существовал на свете; когда он думал о том, что и для
него могла начаться жизнь, полная любви и безмятежности, что в этот самый
миг на земле есть счастливые пары, забывшиеся в нескончаемых беседах под
сенью апельсиновых дерев, на берегу ручья, осиянные заходящим солнцем или
звездной ночью, что и он с ней, если бы того пожелал господь, могли быть
такой же благословенной парой, — сердце его исходило нежностью и отчаянием.

Она! Везде она! Эта неотвязная мысль возвращалась непрестанно, терзала
его, жалила его мозг и раздирала его душу. Он ни о чем не сожалел, ни в чем
не раскаивался; все, что он сделал, он готов был сделать вновь; он
предпочитал видеть ее в руках палача, нежели в объятиях капитана, но он
страдал, — он страдал так невыносимо, что по временам вырывал у себя клочья волос, чтобы посмотреть, не поседел ли он.

Виктор Гюго, "Собор Парижской Богоматери".