…он назвал меня жестокой, а потом ушел лицом в стол. оттуда еще некоторое время продолжал звучать хрип многодневного недосыпа, храп усталости разочарований, из пустого в пустое сыпался мат, невнятное покалывание в сердце, чавканье, чмоканье, отрыжка мозгом. он выплевывал в меня слова с такой яростью и отчаянием, что мои слезы на фоне зеленого хромака его чувств, казались каплями росы на утреннем туманном молчаливом поле брани, где шлемы рубленные и отупевшие мечи вызывают ощущение бескрайнего спокойствия и безмолвной грусти. он бил себя в грудь, рвал черную рубашку, кожу, волосы растрепанные на голове дурной, свои, мои волосы, мою рубашку. он оставлял дыры и шрамы. разбитая его грудная клетка кровоточила спиртом, а осколки торчали из сжатых насмерть кулаков. он рвал отношения, нити невидимые родственных связей, рвал тексты, как же его рвало! я держала его за руку, пока вся желчь и злость не вышли с потом, потом держал за руку меня он, уговаривая остаться. уговаривал быть рядом. он не мог поверить в то, что его самоубийство отдалило нас друг от друга. он назвал меня жестокой, а потом ушел лицом в стол…