Глупец, кто сказал тебе, что ты сильный?! Тот, кто наивно это утверждал, никогда не был в твоем скованном льдом ужаса мире, никогда не видел, как беспомощно ты можешь бултыхаться в серебре своих мучений…
Ты был рожден на границе зимы, словно отторгаемый ею уже с первым твоим криком. Ты был отторжен льдами, но не принятым весенней капелью. Ты остался чужим в собственной зиме, в собственной стае, чьим вождем однажды ты бы мог стать…
Но ты годами хранил в себе зимний лед, словно крича: «Вот я! Я такой! Я весь твой, почему же ты не хочешь принять меня?! Я твое порождение!». Сколько лет это продолжалось? Достаточно, чтобы ты сам понял, что ты чужой. Стая не отторгала тебя, ты родился отторженным… У тебя был свой путь, проложенный через льды — на юг, к весне, что никак не наступала…
И, нащупав этот путь, ты понял и осознал: ты не волк, ты не ищешь свою стаю. Волчья жизнь, в которой ты был рожден и воспитан, с волчьими законами и повадками, так хорошо тобой усвоенными, была серой, как их шкура…
Ты был ирбисом, снежным барсом, покрытым серебряной пылью ненаступившей весны. Ты ступал мягко и беззвучно, ты скользил шелковым брюхом по снегу, ты был этим снегом.
Снегом, что замер в ожидании весны…
У диких кошек нет почти ничего общего с волками, дикими собаками. Разве что вот эта из дикая свобода — от ошейников, правил, норм, морали. Ты был свободен и силен этой свободой. Ты предавал свою стаю так же легко, как других, ты ступал мягкой грацией хищника, знающего себе цену.
Ты действительно был хищником, ты жил охотой — в свое удовольствие, в достижение своих целей. Твоя наполовину зимняя сущность управляла тобой, делая сильным и непобедимым. Твои когти и зубы внушали страх одним своим видом, злой оскал бередил волков вокруг. Даже те, среди которых ты родился, боялись тебя.
О, как наивно ты полагал, что зима всегда будет такой, что ты всегда будешь дикой кошкой, избравшей путь одиночества, почти непересекавшиегося с жизнью волков. Ты шел, ступая мягко по спинам низших, по спинам грызунов, мелких хищников, часто не удостаивая их взглядом ледяных глаз. Ты слушал закон леса, закон дикой свободы…
Ты слушал только себя, пока ты не перешагнул черту зимы.
Весна не приняла тебя, но она тебя изменила. Она приготовила тебя к тому, что однажды тебя возьмут на поводок. Ты щетинился, ты скалился, выпуская когти, но твое одинокое, блуждавшее по снегам полузамерзшее сердце уже поддавалось. Но ты еще не думал о том, что ты слаб. Нет, ты был силен тем, что, даже будучи выращен среди волков, остался кошкой, способной пригреть у мехового бока более слабое существо.
Оттепель принесла тебе уверенность в том, что ты непобедим. И она дала тебе цель и смысл жизни, указала путь, по которому ты начал шагать еще более уверенно. Ты ранил других, ты лечил раны, ты улыбался диким оскалом.
Дикий кот научился улыбаться.
Ты почти ничего не терял, ты видел все четко — ты выбрал свой путь сам, упиваясь тем, что смог это сделать. Ты верил в свою силу и не видел, как та половина сердца, что дожидалась своего часа, готовилась пробудиться.
Готовилась сделать тебя ручным.
О, ты столько лет щетинился на одно упоминание об ошейнике. Это плен, это потеря дикой свободы, что всегда преобладала над твоей жизнью. Ты мог хитрить, позволяя приблизиться к тебе, даже на миг коснуться кончиками пальцев твоей шерсти. Но шерсть всегда вставала дыбом на холке, когти ранили, зубы скалились.
Все было так, пока ты сам не накрыл своей лапой ту, что принесла с собой твой ошейник, твои узы. Ты всего лишь раз позволил ее дрожащей руке коснуться твоей холки — и теперь уже не мог жить без мягких пальцев, что гладили твою прекрасную, гордую спину, ласкали уши, сжимали большие, сильные лапы. Сначала ты был готов зарычать, но, когда она обняла тебя, прижавшись так доверительно к твоим теплым бокам, обвив шею, спрятав лицо в серебре твоего меха, ты сдался.
Ты был готов сам попросить ее об ошейнике, но она бы отказалась. Она дала тебе весну с правом вернуться в зимние поля. И ты возвращался туда — там ты мог опять быть хищником, скользящим по снегу, выслеживающим своих жертв, идущим к каким-то целям. Но ты всегда возвращался к ее ласкающим рукам, прощающим глазам, верящему в тебя голосу. Ты позволял ей все крепче тебя обнимать, вдыхать аромат твоей покрытой наледью шерсти.
С ней ты становился ручным.
Ты мог развалиться у камина, мурлыкая, потягиваясь длинными лапами, грея спину о ее огонь. Ты был все тем же хищником, но теперь ты был ее хищником, ты был ее ручным барсом. Ты легко совмещал две свои стороны, не замечая, как все сильнее входит в твое упругое тело весна, как она разрушает ледяные мосты внутри тебя, как плавится лед, становится жидким. Ты не замечал, как все больше времени стал проводить у ее огня, все реже бросаться в дикий бег по снегу…
Ты оттаял.
Дикий зверь стал почти ручным, хотя по-прежнему был способен одним ударом мощной лапы убить любого. Но эта лапа теперь служила лишь одному — хранению ее очага.
Ты совсем забыл, что был отторжен не только зимой, но и весной. И за это приятное забытье тебе пришлось платить. Слишком дорого, слишком жестоко… Потому что ты оказался слаб. Большая лапа поднялась, чтобы защитить, но ударила в пустоту…
Тебя словно выкинули на улицу, ты был домашним котенком, который стал ненужен в доме. Ты растерянно сидел в сугробе и беззвучно рыдал от бессилия что-то изменить. Ты был котенком, в чьих глазах была боль по утраченному очагу.
Непонимание, недоверие, неверие. Разочарование, боль, злость. Гнев, потерянность, растерянность.
И одиночество. И холод.
Никто и никогда не видел, как плачут кошки. Они плачут внутри. Нет, не плачут — они рыдают, крепко сжав острые зубы, низко опуская голову, чтобы никто не видел их застывших от предательства глаз.
Они рыдают, покоряясь и одиночеству, и холоду. И чаще всего они выживают. Они снова дичают и уже никогда не позволяют человеческой руке коснуться их. Даже приблизиться.
Они навсегда запоминают оттолкнувшие их доверие руки. Тем более, они не пытаются зализать раны на этих руках, согреть их, когда настают морозы. Это против их дикой природы, что берет верх над зовом очага.
Они снова становятся дикими, сильными. Но иногда, если заглянуть в их глаза, можно увидеть там льдинки ушедшей боли — это застывшие на морозе, невыплаканные слезы.
И ты прошел через все это, и ты был готов одичать, пока весна снова не пришла, грубо напомнив тебе, что и зима тебя уже не примет. Что ты слишком привязан к огню. И что ты не имеешь права бросить оттолкнувшую тебя, потому что поклялся ее защищать. Потому что она подарила тебе ту половину сердца, что теперь так болезненно билась внутри, не позволяя тебе вернуться к дикости лесной жизни.
И ты поборол в себе природу. Ты потянулся к рукам, когда-то тебя пригревшим и приласкавшим. И ты понял, что это не те ладони, что так часто ласкали тебя — на них словно надели перчатки. А под грубой материей горела болью и истекала кровью горячая кожа ее рук.
Тебе оставалось лишь одно — оскалиться и уцепить зубами прильнувшую к родной коже ткань. Прикусить, грозя поранить эти руки, грозя оставить раны на ласковых ладонях, и потянуть — изо всех сил, сдирая перчатки. И ты это сделал, хотя лед внутри тебя буквально расколол твое сердце. Но ты был силен, ты тянул, ты даже не дрогнул, когда услышал ее мучительный крик боли, когда увидел ее боль, когда увидел, как она падает, обессиленная этим странным поединком дикой кошки и враждебной ей материи…
Ты был силен, пока не появилась кровь, и ее голос, которого ты, казалось, не слышал вечность, не позвал тебя тем именем, которым она тебя нарекла, приручив… Зубы — эти страшные, холодные лезвия судьбы — разжались, твои огромные лапы подогнулись, и ты — вольный, дикий зверь, снежный барс — упал возле нее, сломленный ее болью и своим бездействием, и из горла твоего вырвался звук, доселе никогда тобою неведомый.
Ты завыл, словно вернулся в ту ночь на границе дня и ночи, когда ты был рожден среди волков.
Вы видели когда-нибудь, как плачут кошки? Ты и не знал, что умеешь плакать… Вот так — беззвучно, дико, надрывно, без единой слезы. И шептать «прости» надломленным голосом, когда в горле нет воздуха, лишь спазмы, а на серебре вокруг — на твоей шерсти, на снегу, на ней — красные следы твоей силы… Словно это твои безжалостные когти стали причиной ее крови, словно это ты ее предал, причинив ей боль…
А ведь это и был ты — ты равнодушный, ты каменный, когда твой застывший во льдинах боли взгляд без единой вспышки прошлой преданности следил за ее мучениями.
Ради чего он заставил ее страдать? Ради чего позволил капле ее крови упасть на снег?!
Ради того, чтобы быть ручным, чтобы возвращаться из зимнего леса, полного волков, к горячему камину, возле которого он мог бы растянуться и чувствовать ее ласкающие руки, приглаживающие ощетинившийся загривок.
Дикий и сильный кот, ты стал слабым, потому что навеки позволил ей надеть на себя невидимый ошейник.
Глупец, ты проиграл самому себе, зато позволил выиграть ей.
Вы когда-нибудь видели, как плачут кошки? Видели те редкие моменты, когда из уголка огромного, почти стеклянного глаза вдруг соскальзывает капелька боли, тихо течет по шерсти и застывает на подбородке прежде, чем упасть вниз, в снег, с оглушительной тишиной растворяясь… Потом кошка моргает, пытаясь понять, что за странный соленый вкус остался на шерсти.
И если в этот момент на ее спину ложится мягкая ласкающая рука, она закрывает глаза и застывает, отдаваясь моменту очищения.