самое забавное в том, владислав алексеевич, что находятся люди, до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах. «вундеркинд», «пубертатный период» и «юная девочка» «что вы хотите, она же еще ребенок» - это обо мне, владислав алексеевич, овладевшей наукой вводить церебролизин внутримышечно мексидол с никотинкой подкожно, знающей, чем инсулиновый шприц выгодно отличается от обычного – тоньше игла, хотя он всего на кубик, поэтому что-то приходится вкалывать дважды; обо мне, владислав алексеевич, просовывающей руку под рядом лежащего с целью проверить, теплый ли еще, дышит ли, если дышит, то часто ли, будто загнанно, или, наоборот, тяжело и медленно, и решить, дотянет ли до утра, и подумать опять, как жить, если не дотянет;

обо мне, владислав алексеевич, что умеет таскать тяжелое, чинить сломавшееся, утешать беспомощных, привозить себя на троллейбусе драть из десны восьмерки, плеваться кровавой ватою, ездить без провожатых и без встречающих, обживать одноместные номера в советских пустых гостиницах, скажем, петрозаводска, владивостока и красноярска, бурый ковролин, белый кафель в трещинах, запах казенного дезинфицирующего, коридоры как взлетные полосы и такое из окон, что даже смотреть не хочется;

обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи, дребезжащей на каждой выбоине, а у матери дырка в легком, и ей даже всхлипнуть больно, или через осень сидящей с нею в травматологии, в компании пьяных боровов со множественными ножевыми, и врачи так заняты, что не в состоянии уделить ей ни получаса, ни обезболивающего, а у нее обе ручки сломаны, я ее одевала час, рукава пустые висят, и уж тут-то она ревет – а ты ждешь и бесишься, мать пытаешься успокоить, а сама медсестер хохочущих ненавидишь до рвоты, до черного исступления;

это я неразумное дитятко, ну ей-богу же, после яростного спектакля длиной в полтора часа, где я только на брюхе не ползаю, чтобы зрители мне поверили, чтобы поиграли со мной да поулыбались мне, рассказали бы мне и целому залу что-нибудь, в чем едва ли себе когда-нибудь признавалися;

а потом все смеются, да, все уходят счастливые и согретые, только мне трудно передвигаться и разговаривать, и кивать своим, и держать лицо, но иначе и жить, наверное, было б незачем;

это меня они упрекают в высокомерии, говорят мне «ты б хоть не материлась так», всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, - размышлявшую о самоубийстве, хладнокровно, как о чужом, «только б не помешали» - из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать отказался лечить меня стационарно – вы тут подохнете, что нам писать в отчетности? – меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую в отсутствие хрестоматийной стодолларовой, хотя круче было б через десятку, по-пролетарски, а еще лучше – через десятку рупий;

облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали, поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;

меня, которую предали только шестеро, но зато самых важных, насущных, незаменяемых, так что в первое время, как на параплане, от ужаса воздух в легкие не заталкивался;

меня, что сама себе с ранней юности и отец, и брат, и возлюбленный;

меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами, видит на своей наклейку с надписью «республика» рекомендует» и хочет обрадоваться, но ничего не чувствует, понимаешь, совсем ничего не чувствует;

это меня они лечат, имевшую обыкновение спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым, будто клином на них белый свет не сходится, извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;

это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,

способную ждать годами, сидеть-раскачиваться, каждым «чтобы ты сдох» говорить «пожалуйста, полюби меня»;

меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами, снимающими всегда в строгой очередности, как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам, как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться, как я читаю книжку на подоконнике, потому что считают, видимо, что как-то так и выглядит жизнь писателя;

они, кстати говоря, обожают спрашивать: «что же вы, вера, такая молоденькая, веселая, а такие тексты пишете мрачные? это все откуда у вас берется-то?» как ты думаешь, что мне ответить им, милый друг владислав алексеевич? может, рассказать им как есть – так и так, дорогая анечка, я одна боевое подразделение по борьбе со вселенскою энтропией;

я седьмой год воюю со жлобством и ханжеством, я отстаиваю права что-то значить, писать, высказываться со своих пятнадцати, я рассыпаю тексты вдоль той тропы, что ведет меня глубже и глубже в лес, размечаю время и расстояние;

я так делаю с самого детства, анечка, и сначала пришли и стали превозносить, а за ними пришли и стали топить в дерьме, важно помнить, что те и другие матрица, белый шум, случайные коды, пиксели, глупо было бы позволять им верстать себя;

я живой человек, мне по умолчанию будет тесной любая ниша, что мне отводится;

что касается славы как твердой валюты, то про курс лучше узнавать
у пары моих приятелей, - порасспросите их, сколько она им стоила и как мало от них оставила;

я старая, старая, старая баба, анечка, изведенная, страшно себе постылая, которая, в общем, только и утешается тем, что бог, может быть, иногда глядит на нее и думает: - ну она ничего, справляется. я, наверное, не ошибся в ней.