«Когда мыльный пузырь социализма лопнул, родились мы – те русские, которые познали и нищету, и гопоту, и перестройку – те дети, которые меняли фантики от жвачки на первые сигареты и продавали туристам школьные портреты Ленина. И как бы мы ни старались хорохориться и вести европейский образ жизни, в душе мы все еще пьем Балтику № 9 в подъезде высотки на Котельнической, слушаем Gun’n’roses и ездим без билетов в электричках. И как бы мы ни пытались забыть ту страну, откуда мы родом, никто и никогда не вычеркнет из нас перестройку»
Дети 90-х
Настоящее время
Еще вчера одна женщина, холодная сердцем, голодная душой, как бродячая псина, оторвавшаяся от стаи, скулила под дверью дома, где ее никто не ждал.
Еще несколько часов назад один мужчина, скупой на эмоции, разумный, и как ему порой казалось, человечный, открывал вечернюю банку пива с хлопком и скрежетом, курил на застекленном балконе, а потом засыпал, уткнувшись в другую родную, но далекую женщину…
А потом из-за серого панельного дома в промышленной части города вылезло, аккуратно расправив лучи, солнце. И солнце сказало, что будет свет. И было хорошо. Что будет день и будет ночь. И снова будет хорошо. Только вот гарантий не оставило в письменной форме, что в этом «хорошо» останется кто-то из них.
И день пришел, расположился уверенно на дороге жизни и осветил засмоленными лучами город. День не делил людей на хороших и плохих, не брал взяток и давал солнце и свет миру целиком, без частностей и условностей.
Свет давался всем: кухарке, которая в теории могла управлять страной, физруку, на практике имеющему возможность возглавить партию, и самым обычным людям, которые отображались на карте мира маленькими, сумбурно передвигающимися точками, исчезновение которых не меняло ничего в скромном и автономном явлении «жизнь». Все мы точки – поярче, посветлее – но все равно точки. Не пятна.
И сейчас две такие точки скользили по блестящему, отражающему фары и блеск глаз, хайвею, торговому пути от Москвы до Китая, как вдруг две эти незаметные точки прекратили свое движение: на М7 случился обычный для зимней трассы инцидент – кто-то просто сошел с пути…
Небольшая темно-серая машина, которая, если бы не горящие фары, сливалась бы с асфальтом в единое серое месиво, пробила ограждение, и со скрипом разодранного железа и пластика, рухнула в кювет. Все произошло за секунду. Может, пару. Но кто теперь разберет, у воспоминаний нет замедленной съемки – только обрывки, вспышки, голоса.
В этой аварии никто не кричал – все случилось молча. Ни женщина, ни мужчина не проронили ни звука, ни стона, может, не успели сообразить, а может, не знали, что кричать. И надо ли звать кого-то на помощь – все равно никто не прийдет.
Понимание случившегося прийдет с запозданием. Следующим рейсом.
* * *
Мужчина лежал на грязном снегу, раскинув руки, и искал глазами большую медведицу, думал закурить, но что-то ему мешало - то ли природная лень, то ли поломанная ключица.
Женщина отстегнула ремень безопасности, пнула двумя ногами дверь, и ровным спокойным движением вышла на снег. Она несколько раз пыталась поднять правую руку, чтобы поправить растрепанные волосы, но рука висела как флаг в дни траурные и мрачные.
Она несколько раз окликнула его.
Мужчина попросил немного – просто сигарету.
Женщина вытащила из растерзанной машины поблескивающую черную сумку и вывалила все ее содержимое в грязь – пока не нашла смятую пачку, левой рукой, той, что была цела, она чиркнула зажигалкой и прикурила, потом опустилась на колени и передала мужчине в рот уже зажженную сигарету.
– Ты простишь меня? Я же просто хотела быть рядом… Пусть даже так…
Мужчина улыбнулся, и притянул к себе женщину, она легла в длинной шубе на грязное снежное месиво и коснулась его прохладных губ с привкусом крови, далекого кофе и сигарет.
Это был их первый поцелуй.
Обычное дело: мужчина, женщина, дорога, не выясненная на протяжении долгих лет история. Одни неясности.
М7
РОМАН, КОТОРОГО НИКОГДА НЕ БЫЛО
М1. МЕЧТЫ
МЕЧТЫ НАШИХ РОДИТЕЛЕЙ: НЕСБЫВШИЕСЯ
1985 – 1991
В том тоталитарно-наивном мире правила партия, цензура и джинсы Levi’s. Еще не играл Ласковый май. И постоянно рождались дети, а сам демографический бум начала восьмидесятых походил на марш молодых матерей под Ricchi e Poveri. Тогда Екатерины еще не называли себя «Кейт» и «Кати», а имя Емельян звучало гордо, да и сама жизнь еще не укладывалась в пластмассовую коробочку с экраном и встроенным модемом.
Катя Григорьева родилась в хорошей добропорядочной семье с корнями, историями, дедом-академиком по отцовской линии. Сейчас ее даже по паспорту зовут Кати Григ, а о семье и происхождении она никому не рассказывает. Говорит, что одна у мамы. И мама у нее одна. Как они вдвоем смогли за четверть века растерять эту семью? Ведь все так хорошо начиналось. Красный флаг с серпом и халявные поездки в санаторий «Морская жемчужина» в Юрмале, сосны, окаймленные янтарем, журнал «Иностранная литература» и маленький ребенок. Мать Кати была счастлива. Они с мужем мечтали поменять свою комнату в коммуналке на Таганке, где ютились с родителями матери Кати, на полученную от государства небольшую квартиру в Балашихе или Люберцах. Отдать ребенка в только построенный из бело-голубых панельных блоков детский сад – такой же, как сотни и сотни тысяч соседних. Все же в этом мире ровны и довольны. Потом в школу – панельную пятиэтажку, как и во всех дворах. И дать все то важное и обязательное, о чем печатали в газетах. Мечты всех родителей СССР были одинаковы – скопить денег, нанять репетиторов, подготовить ребенка к поступлению в МГУ (тут родителям Кати можно было не беспокоиться), обязательно на естественнонаучный факультет, тем самым дав возможность ребенку в последствии интегрироваться в любое общество.
И все шло по накатанной. Квартиру дали. В детский сад устроили. Только вот перестройка грянула, и смела все мечты одним ударом шара для боулинга и сигаретами Marlboro – пришли бренды, тренды и террор. Отец Кати, профессор института органической химии, уехал тогда на заработки за бугор. Еще в конце 1990 г. пару раз прислал денег в иностранной валюте и пропал.
Кати с матерью, на тот момент домохозяйкой, остались одни. Есть было особо нечего. Неделями в холодильнике консервы, каждый день на обед вареники с картошкой. Иногда со сметаной, а иногда просто с луком, жареным в масле. Вскоре мать Кати взяли учителем физики в частную школу. Они продали квартиру Балашихе и выкупили комнату в коммунальной квартире, где жила бабушка Кати по материнской линии, мужа которой вот уже полгода назад забрали в Кащенко с прогрессирующей болезнью Альцгеймера. И теперь они втроем жили в двухкомнатной квартире. Поменялись они с доплатой в свою пользу – ее хватило на то, чтобы купить стиральную машину, поставить пластиковые окна в одной из комнат, выходящей взглядом на Котельническую набережную, и купить обои. Клеили сами. Плакали все трое втихаря. Каждая по своим причинам. Мать Кати из страха, что не справится и не сумеет одна вырастить дочь, бабушка по былому коммунизму и чувству защищенности, Кати по конфетам, куклам и потому что слышала, как плакали все вокруг за закрытыми дверями. И ждала лета, когда можно было спрятаться в дачном доме в поселке Никольское на М7. Забраться по хромым и дряхлым перекладинам на крышу сарая в дальнем углу участка, и, греясь на теплом от дневного марева рубероиде, предаваться наивным мечтам о чуде материального характера. Так, наверное, зарождался цинизм, но именно так она становилась романтиком – странный и дикий парадокс.
Когда нужно было устраивать Кати в школу, мать решилась, наплевала на гордость и позвонила свекру-академику, тот сказал, что Кати он внучкой не считает, рассказывал, сколько воды утекло, и пожелал удачи. И тогда Кати пришлось самой поступать в английскую спецшколу. Без взяток и протекции. По уму. И ее взяли. Прописана была в соседнем доме, собеседование прошла, по-английски изъяснялась – причин для отказов найти не удалось. С этого и началось ее сумбурное и несуразное отрочество. Слезы, отчаяние, обида… Как вдруг Кати стукнуло восемнадцать…
