Ночью опять поругались. До этого пытались заняться сексом, но больше походили на два оживших экспоната анатомического музея, напрочь забывших о жизни абсолютно всё. Я бесстрастно и болезненно целовал её по-детски гладкий выбритый лобок, пытался ласкать грудь. Стоило вставить и она сразу же выскочила из-под меня, стала говорить, что я делаю ей больно, будто действительно помнила, что такое боль. Я отстранился, стянул с обвисшего члена презерватив и небрежно бросил его на пол. Минут 5 мы сидели в абсолютной тишине, а потом она сказала "Я к тебе очень сильно охладела". Я ждал этих слов, несколько дней назад даже спрашивал что-то, пытаясь разобраться в отношениях, но получил - опять же - ожидаемое "Всё нормально". Я знал, что на её языке "нормально" значит "всё плохо, а ты попробуй догадайся". Догадываться я совершенно не желал, потому что холодность, внушаемая то ли тридцатиградусным морозом на улице, то ли скукой коснулась и меня.
Сейчас, когда она произнесла заветные слова, я почувствовал, что внутри нарождается нечто новое, совсем чужое этой холодности чувство, но всеми силами старался его сдержать, чтоб оно не послужило катализатором к обоюдной истерике холодной ноябрьской ночью.
Я лишь молча сидел, пытаясь как можно тише дышать, и думал о том, что секс между двумя людьми, потерявшими со временем интерес друг к другу, похож на некрофилию. Эти двое изо всех сил тормошат окоченевшее и гниющее тело третьего, уговаривают его на этот разврат, целуют, ласкают, но не получив отклика просто переходят к насилию и, совершив-таки то, о чём мечтали (или делали вид, что мечтали) понимают, что они сейчас натворили. И здесь, за гранью этого понимания, начинается стыд, отвращение, молчание, взгляды в сторону и то самое желание дышать потише, чтоб стать как можно более незаметным.