Пенни не появилась, и мне поэтому было очень хреново. То есть… ну, в общем, я рассчитывал, а она не появилась, и мне от этого было очень хреново. Пенни обычно приходит к ручью в середине дня и плавает голышом пару минут, а вчера вот не появилась.
Да кому хочешь понравится сидеть по кустам и смотреть, как Пенни плавает голышом: она, пожалуй, самая красивая индианка во всей округе. И вчера она не появилась – вот же хреново мне было. Просидел в кустах больше часа, пока не сообразил, что она не придет, а потом решил топать домой и чем-нибудь заняться. Выполз из кустов, прошел через ельник к дороге и двинул домой.
А жарища вчера стояла – как в преисподней субботним вечером, наверно.
Иду я себе, и тут по дороге скачет на своей кобыле мистер Перлих. Остановился рядом.
– Здрасте, мистер Перлих, – говорю я.
– Жарко, а? – спрашивает он.
– Ага. Ну как бы.
Мистер Перлих – это такой длинный тощий парняга, совсем без волос. Ну нет у него волос на голове. Все выпали, когда его жена себе черепушку из дробовика снесла.
– Знаешь чего? – спрашивает мистер Перлих.
– Чего?
– Ой. Ой, даже не знаю, – говорит он. И отваливает – ни слова больше не сказал.
Мистер Перлих всегда так чудит. С тех пор как его жена себе черепушку отстрелила.
Мистер Перлих за поворотом скрылся, и я его больше не видел. Дальше пошёл.
А жарень такая стояла, что я весь аж употел. Даже коленки ослабели – это потому, что я почти и не обедал ничего.
На крыльце этой развалюхи – сидроварни Уинстона – загорала здоровая, жирная гремучка. Я кинул в неё камнем, но промазал. Она потрещала и под крыльцо увалилась. И за мной оттуда подглядывает. Я еще один камень кинул, и она уползла под сидроварню – больше я её и не видел. Разозлилась, наверно, да ещё как!
В небе над сидроварней висело одно облачо. Белое, на плевательницу похоже. Сейчас таких облаков почти и не увидишь – чтоб на плевательницы смахивали.
Когда я шел мимо дома Хиншоу, вижу – на ветке самого здорового клёна перед крыльцом, на самом верхотуре, сидит Бен Хиншоу. Ему шестьдесят четыре, а лицо у него мартышечье. И за мной подглядывает из-за листика.
– Ты там чего это делаешь? – заорал я.
– Пошел отсель, – ответил он.
– Чего с тобой такое?
– Пошел отсель. Пошел. Я птичка. Оставь меня в покое. Пошел отсель.
– А-а, так, значит, птичка, да?
– Угу. Птичка.
– И какая же ты птичка?
– Малиновка.
– И как тем тебе малиновкой?
– Неплохо.
– Это хорошо.
Тут на крыльцо выскочила миссис Хиншоу и заорала:
– А ну не трожь его! Оставь моего мужа в покое! Пошёл отсюдова и оставь его в покое!
– Да я его и не трогал.
– Оставь его в покое и пошёл отсюдова к чёрту.
– Это общая дорога, – ответил я.
Миссис Хиншоу села на ступеньки, закрылась фартуком и заплакала.
– Оставь его в покое, ради господа боженьки. – Весь голос у неё попадал в фартук, поэтому я почти ничего не разобрал.
– Прошу тебя, оставь его в покое.
– Ладно, – ответил я. – Я пошёл. И не надо плакать. Не плачьте, пожалуйста.
– Прошу тебя, – сказала она.
Я двинулся дальше.
Бен засмеялся.
– Я птичка! – вопил он. – Малиновка!
Миссис Хиншоу зарыдала ещё пуще. Я прибавил ходу оттуда, к чёртовой бабушке, потому что, когда миссис Хиншоу плачет, меня жутики пробирают.
За весь остаток пути я остановился только раз: поглядеть, как миссис Драгу сжигает цветы. Пару раз в неделю она жжёт цветы. Главным образом ирисы. Берёт, складывает в кучу, поливает керосином и поджигает. А потом садится рядом в плетеное кресло и читает свою большую черную Библию. Миссис Драгу очень набожная. За последние сорок лет пропустила только одну службу в церкви. Это когда сама церковь сгорела три года назад. Миссис Драгу всегда читает Библию – да и чего б не читать, она богатая вдова, чего ещё ей делать? Я-то лично Библию терпеть не могу. Слишком сухая. Мне Микки Спиллейн нравится.
Я постоял на дороге и посмотрел, как миссис Драгу жжёт цветы. Никак в толк не возьму, чего ей так нравится их жечь. Как-то у мамы спросил, а она говорит:
– Ну и что?
Миссис Драгу вдруг оторвалась от Библии и на меня поглядела – долго-долго так, и не говорила ничего. Просто глядела.
– Добрый день, миссис Драгу, – сказал я.
– Ты в аду гореть будешь, – ответила она.
– Чего?
– Ты меня слышал, молодой человек. Ты будешь гореть в аду – и ты это знаешь. Вечно и всегда там гореть будешь. По крайней мере месяц.
– Это… ну, такого не очень красиво желать.
– И не дерзи, – сказала она, взяла лиловый ирис и швырнула в огонь. – Не дерзи мне тут.
Я пожал плечами и пошёл домой.
Жутко чудные люди живут у нас в городке. Иногда я прямо не знаю, что и думать.