В несовершенном, но исправно работавшем механизме, вывернутом на максимальную мощность, вдруг что-то заклинило, сбилось, истерично зазвенело и стихло. И все полетело в чертям. И тогда она стала бегать под проливными майскими дождями, неловко закрывая руками грудь, бесстыдно просвечивающую сквозь намокшую рубаху, хохоча, шлепая ботинками по лужам и сбивчиво шепча где-то внутри про себя: “Господи, Господи, какое счастье, какое счастье огромное, Боже, спасибо, спасибо…” Тогда она стала с неприкрытым удовольствием, смакуя, истинно по-гурмански наслаждаясь, кушать круассаны с шоколадом под оглушительную рок-оперу московского заката; тогда она стала танцевать и носиться вприпрыжку, случайно встречая за барной стойкой человека, за которым так жадно наблюдала много дней подряд, затаившись по ту сторону экрана - каждый день, утро за утром, от пятничного концерта до пятничного концерта - и у него оказались тончайшие аристократические пальцы, и детские губы, и нежная кожа - он был беззащитен и улыбчив и совершенно к ней равнодушен. Да, она пошла вразнос. Вразнос, в загул, вдребезги, в стельку, ввысь. Отдать швартовы. Всё. Её не удержать. Ее понесло. Теперь сам черт ей не брат - он ей друг, она треплет его за корявые рожки и целует в черный пятачок. Ох, как ей хорошо. Торжество жизни над смертью, торжество правды над ложью, торжество свободы над к-чертовой-бабушке-все-ваши-гребаные-предрассудки. О, в ее сердце плещется соленое регги, в ее волосах путается лучами сладкое солнце, и что-то изнутри тяжело дышит и жаждет выхода. Она пьет алые вина, ходит босая и каждый день смертельно влюбляется в новых мужчин, и все они оказываются почему-то блондинами. “Oh! She’s mad!”- ослепительно улыбаясь, цедят сквозь зубы блондины, целуют ее в зарумянившуюся от смущения щеку и исчезают в пространстве. Бедная, бедная, запуталась в сюжетных линиях красивых восточных сказок. Она снова разучилась чувствовать время. Да оно, собственно, никогда для нее не было по-настоящему живым, но, подобно жутким призракам, заставляло себя бояться и этим удерживало власть над нею. “Время придумали те, кто боится Вечности, ” - решила она и отправилась в круиз по другим реальностям. Ночью ей снятся разбитые кассеты и незнакомые мужчины. В томительном, пряном, несказанно-ароматном летнем мраке она чувствует дыхание Ветра Перемен. Боже, как ей хочется броситься кому-нибудь на шею и пропасть. И оттого в истерике, в ужасе, в холодном поту, с нечеловеческой скоростью она решает какие-то страшно важные проблемы и пишет ужасно сложные работы, в последнюю секунду влетая, врываясь и успевая, и на самом пике, со стучащим в висках пульсом, жарко выдыхая: “Боже мой, я чувствую жизнь!”; и потому, оказавшись в логове смерти, пропахшем хлоркой и отчаянием, с цветами и конфетами для человека, который, казалось, смертельно болен, она так легко, не касаясь земли, убегает оттуда, узнав, что он выписан домой на выходные, и с наслаждением поедает приготовленные конфеты, сидя в парке на гранитной плите и беззастенчиво дрыгая ногами. И потому она не верит больше в проблемы, а верит - как и всегда - только в то, что большая и захватывающая дух Слава ждет ее за первым поворотом направо, по переулку наверх, у зеленого дома, вот только ей сейчас некогда, ей нужно еще купить хлеба, а Слава никуда не денется, раз уже предназначена Богом. Девочка моя, да ты больна. О да, она любит, любит, вот только снова опаздывает поезд с владельцем ее любви, а может, он уже в городе, и его телефон уже давно в ее записной книжке, вот только ей пока некогда, она готовится к экзамену по музыке, а потом поглядим. …Только вдруг небо наливается сизым, и несбыточность надежд оседает пылью и уже никогда не покидает сердечных стенок, и ее добрый друг, ставший похожим на истинного Золотого мальчика, говорит, что он с ней воюет, и снова в голову приходит абсурдная и нелепая мысль, что после лета будет осень - ну, разве не идиотизм?.. И счастливо поломанный механизм крякает, издает свистящий звук и снова потихонечку набирает скорость, стучит и снова не знает отдыха, хоть и внутри навсегда остается странный гул - как знак того, что вряд ли когда-нибудь все будет как прежде.