Как только я остался один, они начали приходить ежедневно. И утешали меня – как могли. «Прошлое – в прошлом», «надо чаще выходить из дома», «у тебя впереди целая жизнь», «ты еще сможешь быть счастливым». Затасканные фразы моих лучших друзей, прекрасные люди, не желающие понять – я не хочу быть один. Я не хочу жить без нее. Я не могу выходить из дома, натягивать улыбку и говорить – «у меня все окей». Я хочу каждую минуту (а сколько их в сутках, если не отвлекаться на сон?) – думать о ней. Вокруг меня пустота, которую нужно заполнить ее голосом и ее запахами. Я и раньше не мог уснуть, не обнюхав каждый сантиметр ее тела – «дай угадаю, каким кремом ты сегодня пользовалась?… – Ай! Отстань! Не дыши мне в ухо! Мне щекотно», они думают, что оставшись со мной ночевать, смогут оживить квартиру и заполнить вакуум внутри меня. Они все такие хорошие люди, которых я забыл с той самой минуты, когда в этой никчемной жизни началась она. Как им это объяснить?… тело наполняется жидким стеклом на фразе «ее больше здесь нет», застывает и рассыпается в кровь осколками на – «ее больше никогда здесь не будет», это несправедливо.
«Верни ее, пожалуйста, господи! Она мне нужна… это же так неправильно… это несправедливо!»
Теперь осталась только последняя фраза, с ним разговаривать бесполезно – он гладит тебя по голове и ничего не меняет. Как будто я проснулся утром на больничной койке, ничего не помню, а ног и рук у меня нет. И врачи, отрезавшие мне их, ласково так приговаривают: «Ничего‑ничего… и так люди живут… вот если бы мы тебе голову отрезали – тогда совсем было бы грустно, а так – терпимо».
Вот. Терпимо – то самое слово. Когда я пытался объяснить им, что боль бывает такой нестерпимой, что ее глупо совмещать с жизнью, они улыбались. Они говорили – время лечит все, надо только еще немного потерпеть, еще чуть‑чуть потерпи, внутри себя расплавленное стекло и рвущие крючья… еще немного помучайся, а потом некоторое время – чуть меньше. Прежде чем ты умрешь во сне. От того, что тебе просто незачем будет просыпаться, если бы люди могли по собственному желанию умереть в тот самый момент, когда смысл существования твоего исчерпан. Ты это знаешь точно, просто объяснить не можешь остальным. Да и зачем объяснять, если – все. Тебе больше нет никакого дела до них, поскольку миссия твоя и предназначение – здесь и сейчас – исчерпаны, и ты сворачиваешься и умираешь как галактика, сжимаешься до точки, размеры которой человеку даже не представить. Полная иллюзия пространственного отсутствия, а через миллиард лет, при условии совпадения точек невозврата с ее свернувшейся галактикой, я смогу самовосстановиться, или не смогу. Все лучше, чем боль и ожидание. Китайские пытки, испанская инквизиция – игры в песочнице в сравнении с ожиданием.
Ждать‑ждать‑ждать… Я был обречен ждать вечность, ни в ком и нигде не находя успокоения. Мне не нужно было счастье обладания ею – я знал, что нашел свое последнее пристанище, увидев ее в первый раз. Я даже жалел о том времени – недолгом, впрочем – когда мы просто случайно виделись. Как только мы стали жить вместе, моя жизнь превратилась в пытку, я готов был не спать сутками, чтобы запомнить каждое ее движение, я начинал таять как медуза на камнях, если терял ее из виду больше чем на минуту, я так и не смог ею надышаться, налюбоваться, я впечатывался в нее каждым поцелуем, мне хотелось содрать с себя кожу и сделать для нее пояс верности, я смог бы получить нобелевскую премию за теорию взаимопроникновения наших молекул. Я любил ее как бога, и каждое утро начиналось с молитвы: «Господи, пусть лучше не будет тебя, чем ее!»
А они – говорят: «Нужно жить дальше», а дальше все равно ничего нет. Вот просто – ничего нет. Как ты не всматривайся в это «дальше».(с)