Мне всё это снится.
Вот открою глаза – и мне снова семнадцать.
И ничего не болит.
И ничего не боюсь.
Ни ссадины, ни царапины, ни сбитые пальцы в хлам и истертые углами руки не болят так, как комок в груди. Во мне говорит обида.
Закатить истерику? Это я умею.
Сдержаться становится всё сложнее, когда и душа и тело предательски стонут, будто уставшие, гундосящие дети. Такие капризы.
Да что мне ваше «перестань», «преодолей» и «не бойся»?!
Что толку в громких, но пустых, «для галочки», словах?
Люди оборачиваются мне в след.
Этот мир не привык к неприкрытой чужой боли. Слёзы – это паника для всех.
Скрывают чувства, скрывают слова, эмоции и память.
Память тоже скрывают. С ней мы обходимся крайне жестоко.
Она ведь не виновата, что зажимаем репит так часто, как нам того хочется.
Что до боли… её не слышно. Пока не слышно.
Пишу и успокаиваюсь, слушаю музыку, говорю с приятными людьми.
А чуть что идет не так – взрываюсь пуще прежнего, и боль растекается по кровотокам моим. Скользит тонкими холодными пальцами по телу, царапает и надавливает на те раны, откуда способна сочится кровь. Терзает мне душу.
Это – моя агония, мой декаданс двадцатилетнего возраста.
Дышу и забываю ставить отметки за каждый пропущенный вдох, не случившийся выдох.
