Посвящаю сразу нескольким людям, а именно: Маше, Алёне, Ульяне

1

Отец просыпается намного раньше и перед уходом, заходит в комнату, чтобы разбудить меня. Солнце еще не взошло, но небо уже начинает светлеть и превращает ночную темень в утреннюю серость. Я подымаюсь с кровати неохотно, не из-за ранних часов, а из-за голода. Желудок ноет, просит, есть, а мы с отцом обычно не завтракаем. Мое окно, на ночь осталось открытым, поэтому все вещи, к которым я прикасалась, казались холодными и неприятными. Хочу вернуться в кровать, чтобы снова заснуть и не чувствовать голода.

Папа уходит раньше меня, чтобы помочь Сальной Сэй в Котле. В Дистрикте-12 - это своего рода черный рынок, где можно продать, купить, обменять все, что можешь предложить, на еду и различные полезные вещи для своей семьи.
Мы с отцом мясники. После смерти мамы за мной некому было присматривать, поэтому ему приходилось брать меня с собой в Котел. Папа научил как освежевать животных и рубить мясо, когда мне было всего двенадцать лет.
С тех пор я работаю вместе в ним: разделываю мясо или помогаю Сальной Сэй с готовкой. Мы вместе варим суп, точнее жидкую похлебку в которой кроме бульона и крохотных кусочков овощей почти ничего и нет. Она не очень сытная, зато горячая и солоноватая. Для обеда худо-бедно сгодится.
Нам часто приносят диких собак, зайцев, птицу - всё, что незаконно убито в лесу, либо пожертвовано из собственного хозяйства. Наше же дело: заплатить от лица Котла за добычу, освежить ее, разделать на части, взвесить и задать цену на каждый кусок.
Мясо хорошо разбирают, даже от дохлой собаки никто не отказывается.
Я надеваю старую папину рубашку и мои грязные штаны. От одежды пахнет не очень приятно - в ней я целыми днями разделываю мясо и готовлю. Рубашка мне очень велика, поэтому рукава приходится подворачивать до локтей и завязывать на узелок, чтобы они не разворачивались. Концы рубашки заправляю в штаны и затягиваю ремнем. Натянув на руку резинку для волос и схватив шапку, я выхожу из комнаты.
Затем иду на кухню выпиваю стакан воды, достаю коробочку с сушеными яблоками, беру из нее небольшую горсть и кладу себе в карман. Пожую по дороге, чувство голода не на долго, да и отстанет. Вода приятно наполняет рот влагой, и я чувствую себя немного лучше.
На кухне, перед старой раковиной весит зеркало. Разглядывая свое отражение, завязываю длинные темные волосы в хвост. Я выгляжу старше своих лет. Мне восемнадцать, а на вид кажется, что около двадцати. Папа говорит, что глаза у меня похожи на угольки: темные и мягкие. Кожа смуглая, потому что летом, под солнцем, она быстро темнеет и становится темно-золотистого цвета.



Как только волосы убраны, я несколько секунд верчу в руках шапку, а затем натягиваю ее на голову. По утрам очень холодно да и возится с мясом гораздо легче, когда длинный хвост не падает на плечи и не лезет в лицо.
Идти до заброшенного склада, где развернулся нелегальный рынок, мне не далеко. Стоит лишь спуститься вниз по улице, и завернуть в переулок.
В Котле пахнет железом, машинным маслом, овсом и жареными овощами. После десяти минут нахождения в нем, начинаешь привыкать и уже не различаешь друг от друга запахи.
Мое место в углу, сразу за прилавком Сальной Сэй. Здесь прохладно, так как рядом открыто окно, выходящее на пустой задний двор. Чтобы через него не залетали мухи и не садились на мясо - мы повесили кусок тонкой марли, он спасает от непрошенных паразитов.
На заднем дворе, одной из нас часто приходится ощипывать птицу или сдирать с животных шкуру. По началу я сопротивлялась тому, что делалось с убитыми животными, но когда поняла как сильно может заесть голод – перестала стонать.
Придя на свое место, я раскладываю ножи и напильник, и приступаю к работе. Вонзаю острый нож в рябчика, которого уже ощипала Сальная Сэй, и разделаю его на несколько частей. Кости трещат под давлением моего ножа. Теплая кровь брызжет мне на руки, одежду и лицо.
Работать в шапке становится жарко, поэтому приходится ее снять и теперь выбивающиеся пряди и хвост лезут в лицо.
Как только рябчик окончательно разделан, я омываю каждую из его частей от крови, взвешиваю на весах и тут же отдаю Сальной Сэй на прилавок. Кости не выбрасываю, а складываю в мешок. Покупатели находятся быстро, хорошее мясо никогда надолго не задерживается.
До полудня я так и вожусь с мясом, а потом все-таки разрешаю себе сделать перерыв и присесть на груду старых тряпок в углу. От меня, наверное, так несет, что ни одна мошкара не захочет приближаться. Что ж, я послужу отличным пугалом.
Ближе к полудню к нам заходит парень, лет четырнадцати, пятнадцати, его я часто вижу в Котле, но ко мне он прежде никогда не подходил, только к моему отцу.
Когда его перенаправляют ко мне, паренек смотрит в мою сторону недружелюбно и стоит в нерешительности рядом с прилавком. Вместе с ним девочка чуть младше, в руках она держит небольшое ведерко, наполненное на половину какой-то ягодой.
Со стороны они похожи на брата и сестру: оба сероглазые и темноволосые, с немного смуглой кожей как у меня. У обоих взгляд серьезный и приценивающийся.
После недолгих раздумий, парень нехотя подходит ко мне, и без лишних слов показывает зайца. Большого и жирного.
Я беру "косого" за уши и приподымаю, проверяя увесистость. Заяц мясистый, можно выручить неплохие деньги.
- Сколько за него хочешь? - спрашиваю я.
- А сколько дашь?
Я называю цену, и он соглашается. Пока мы рассчитываемся, мой взгляд падает в ведерко с ягодами. Там оказывается земляника, красная и спелая. Я советую им не продавать ее в Котле, а прогуляться до дома мэра. Тот даст за нее больше, чем могу предложить здесь.
В завершение сделки, парень желает мне удачи на Жатве, девочка же оказалась не многословна, она больше слушала, чем говорила. Оба уходят прежде, чем слышен мой ответ с аналогичным пожеланием.


Имя этого паренька тоже будет среди тысячи карточек, и возможно вписанное более десяти раз. Удача в такой день важна, как никогда. Мое имя вписано семь раз, как положено по возрасту. Отец запретил брать тессеры, за дополнительную карточку с моим именем, а мне и не хотелось возражать. Повезло, что благодаря работе в Котле, у нас, хотя бы есть ежедневный ужин. Кроме меня, у отца больше нет детей, да и я была поздним ребенком. Когда училась в школе, родители одноклассников были моложе моих, лет на десять, и папу часто принимали за моего деда. Сейчас ему за пятьдесят, у него отросла борода, и тело стало неповоротливым и грузным. Он все чаще жалуется на боли, но я ничего не могу поделать, лекарства слишком дорогие. Разузнав о том, что некоторые травы смогут ему помочь, я на свой страх и риск перелезла через забор, что отделял дистрикт от леса, и отправилась на поиски нужных растений. Среди зелени провела полдня, в итоге нашла то, что подходило под описание и, придя домой сделала нужные отвары и компрессы. Они лишь на недолгое время избавили от боли, но для нас даже это лучше, чем ничего.
Мама умерла четыре года назад от серьезной лихорадки. Мы долго искали деньги на лекарства для нее, а когда нашли, они уже не смогли ей помочь. Сейчас я стараюсь делать все, что в моих силах, чтобы подобное не произошло и с папой.

Перед тем как пойти домой, чтобы готовится к Жатве, я подменяла Сальную Сэй на продаже супа. После разделывания мяса пахну не самым лучшим образом, хотя вряд ли сегодня кто-нибудь это заметит. Суп брали, не смотря на его вкус. В принципе, если привыкнуть он кажется даже приятным.
Придя домой я моюсь в согретой воде. Для Жатвы у меня приготовлена особая одежда: легкая складчатая юбка и блузка с короткими рукавами. Не то, что я привыкла носить, работая в Котле, но для церемонии то, что надо.
Папа возвращается домой чуть позже и переодевается в соседней комнате. В последние часы перед Жатвой я не хочу оставаться одна, но потом напоминаю себе, что уже не маленькая и должна быть храбрее. Без мамы, церемония отбора трибутов, проходила для меня гораздо тяжелее. Страх так сильно схватывал меня, что казалось земля дрожит под ногами и я вот-вот упаду, потеряю сознание, рассыплюсь на тысячи песчинок, прямо на месте.
Рядом с моей кроватью хранится маленькое круглое зеркальце в деревянной оправе, принадлежавшее моей маме. Она говорила, ей подарили его на свадьбу, кажется моя бабушка. В нем едва ли помещается все лицо, но оно очень красивое, с резьбой в виде цветов по контуру. Я внимательно вглядываюсь в отражение своих глаз, и приказываю себе не бояться.
- Это последний год, - повторяю себе. – Последний.

За окнами слышится звук похожий на гудение поезда. Он всегда заставляет меня вздрогнуть и сжаться от ужаса.
- Лета? – тут же громыхает папин голос за дверью. – Идем.

Вместе мы выходим из дома и направляемся к площади. Я крепко держу папу за руку, но моя ладонь быстро становится мокрой. Мне приходится его отпустить и взять под руку. Папа любит по дороге рассказывать о чем-то, но видимо сегодня не тот день.

Чем ближе к площади, тем тяжелее кажутся шаги. В горле пересохло от долгого молчания, я вроде бы хочу что-то сказать, но не могу. Да и не умею я ничего говорить, папа и так все знает.

На площади, окруженной магазинчиками, уже скапливается народ. Кругом понавешаны капитолийские флаги, зловеще развивающиеся над нашими головами. На крышах, телевизионщики заканчивают устанавливать камеры. Одни из них направляют на подростков, расставленных по возрастам на разных площадках, другие на сцену перед Домом правосудия, куда будут вызывать трибутов. Скоро шоу начнется.

От всего этого подкашиваются ноги, но я стараюсь держаться, чтобы еще больше не пугать папу. На самом же деле, готова броситься вон с площади, хоть сейчас.

Большие экраны на площади и соседних улицах загораются, и нас начинают показывать в прямом эфире на весь Панем.
Теперь мы должны расстаться: мне нужно идти к столам, где сидят чиновники, чтобы записаться и сообщить о своем присутствии на Жатве. Здесь-то все и начинается: меня тошнит, язык немеет, кажется, что все изображение перед глазами вот-вот раствориться. Мне не страшно разделывать трупы животных, копаться в их внутренностях, но стоит оказаться здесь, как от моей былой смелости ничего не осталось.
Я начинаю задыхаться и пятиться назад, даже двенадцатилетние девочки держаться лучше.
Отец замечает мою панику и хватает за руку.
- Спину прямее, подбородок выше Лета, - говорит он, как всегда. - Все будет хорошо. Это в последний раз.
Папа целует меня в щеку. Подобное он делает очень редко, только во время Жатвы.
Мне приходится взять себя в руки и строго кивнуть.
- Ну, все, - прощается он, и нехотя уходит к площадке для родственников.

У стола чиновников целая очередь девушек моего возраста. Когда подходит моя очередь, женщина в белом бесцеремонно хватает меня за руку и укалывает специальным прибором в палец. У самой руки в черных перчатках, чтобы не запачкаться нашей кровью. Она просит приложить окровавленный палец к заметкам о переписи, и тут же электронным прибором с маленьким экраном, проверяет мою кровь. На экране появляется мое имя, и я могу идти к площадке со своими ровесницами.
Процедура с кровью необходима, чтобы мы не обманывали на счет своих имен на Жатве. Это лишь подтверждает, что никому из нас не обмануть Капитолий. Они найдут кого угодно и где угодно.

Среди девушек своего возраста я вижу лица знакомые с детства, по школе. Мы киваем друг другу, здороваемся и каждая желает другой удачи. Одной из девушек становится плохо. Она начинает плакать и сходить с ума на месте. Никто не смотрит на нее косо, наоборот: две рядом стоящие, возможно даже не знакомые ей впредь девушки, начинают успокаивать ее и говорить, что скоро все закончится.
От этой картины мне становится хуже. Я решаю уйти в другое место, ближе к середине и там, прячусь за высокой девушкой из торгового района.

Среди толпы родственников, тех, кто перешел возрастную черту, или кто вообще пришел сюда только потому, что заставили, ходят мужчины и принимают ставки. Это просто свинство с их стороны. Не обращая на них внимание, я стараюсь найти среди толпы папино лицо, оглядываюсь по сторонам, но нигде его не вижу. Со всех сторон стоят миротворцы в белой форме и с оружием.



На сцену перед Домом правосудия выносят два стеклянных шара, наполненные листочками с именами претендентов. Один с женскими именами, другой с мужскими. Двое мужчин из Капитолия, ставят их на кафедру, рядом со стульями. Следом выходит Эффи Бряк, мэр Андерсли и единственный победитель Голодных игр из нашего дистрикта - Хеймитч Эбернети. Толпа приветствует их аплодисментами, а камеры берут с разных ракурсов.
Трое миротворцев сходят со сцены и встают у лестниц, по которым будут сопровождать трибутов. Как будто отсюда есть другой путь.

Мэр сразу же подходит к кафедре, а Хеймитч и Эффи Бряк - сопроводитель трибутов из нашего дистрикта, садятся за стулья.

Хеймич сурово скрещивает руки на груди, и вытягивает вперед ноги, словно у себя дома. Его лицо слегка красное от повседневных запоев, а светлые волосы неряшливо спадают на глаза.

Часы пробивают два, и мэр Андерсли начинают свою речь. Ее все мы слышали уже тысячу раз, поэтому я продолжаю рассеяно глядеть по сторонам и все сильнее обхватывать себя руками.

Каждое слово бьет по нервам. Сейчас почти все думают об одно - поскорее начать. От перечисления катастроф истории возникновения Панема, мэр переходит к мятежу дистриктов, уничтожению Дистрикта-13, и наконец-то к наказанию за учиненное восстание - Голодным играм. Правила известны всем: каждый год, от каждого дистрикта требуется выбрать одну девушку и одного юношу, и готовить их к смертельной битве, которую будут транслировать на всю страну. Двадцать четыре трибута из каждого дистрикта, поместят на арену, где они должны сражаться, пока в живых не останется только один.
Мало того, Голодные игры считают праздником, в котором между собой соревнуются дистрикты. Хорошенький праздник, дети проливают кровь, пока Капитолий жирует за счет рабочей силы в дистриктах.

Победителю уготована высшая награда - безбедное существование до конца его жизни. Дистрикт победителя в течение года снабжают продовольствием.

Мэр приветствует Хеймитча Эбернети - единственного чемпиона из нашего дистрикта. Во время аплодисментов тот, даже не встает, скрупулезно разглядывая свои ботинки. Я усмехаюсь, глядя на Хеймитча. Он не скрывает, что ему осточертел Капитолий, и его служба для праздного развлечения столицы. Ему и до нас то дело особого нет. Вот после Жатвы пойдет и надерется. Тут я подумала, что Эбернети за выигрыш в Играх, теперь наказан сопровождать детей из родного дистрикта и раз за разом смотреть как они умирают на арене.

От этой мысли мне стало еще страшнее. Я представила, как мое окровавленное, обездвиженное тело лежит посреди арены, а Хеймитч наблюдает за мной с мониторов и в немом молчание отводит глаза. Ментор не может уберечь своих трибутов, он не может вообще ничего для них сделать, кроме того, как объяснить правила выживания на Играх.

Ареной может служить совершенно любое место, даже ледяной айсберг, но такое вряд ли устроят. Игры любят растягивать на несколько недель, в местах, где трибуты могут бродить и долго выслеживать друг друга. Так Капитолий растягивает удовольствие.

Теперь приходит время Эффи приступить к тому, для чего мы все здесь собрались. Провозгласить имена новых трибутов.
Мэр передает ей слово и приглашает к кафедре. Бряк, стягивая накрашенные губы в улыбке, подымается со стула, и легкой походкой подходит к кафедре. На сопроводительнице наряд, в капитолийском стиле: многослойное черно-зеленое платье, с пышной юбкой. На голове шляпка с острыми черными перьями, и сияющим камнем. На сей раз волосы, Эффи выкрашены в непривычно темный цвет, хотя, скорее всего она просто сняла предыдущий парик.

Бряк начинает говорить о великой чести и грандиозном событие, не спуская с лица фальшивой улыбки. Одной из ее любимых частей Жатвы - показ фильма о самоотверженности трибутов. О храбрости и чести, а так же о победе над предателями страны. Трехминутный фильм практически полностью повторяет речь мэра, правда сейчас ее произносит за кадром президент Сноу. После демонстрации фильма, наступает то, ради чего собрался весь дистрикт. Выбор трибутов.



- И вот настало время узнать имена наших храбрецов, которые будут представлять двенадцатый дистрикт, в юбилейных семидесятых Голодных играх.

Эффи посмеивается, а у меня внутри все стягивает от страха.

- По традиции, начинаем с девушек.

Она опускает руку в шар с женскими именами, перемешивает несколько листочков, и наконец-то вытягивает один единственный, хватаясь за него когтями, как хищница.

Царит молчание. Слышно лишь как гудят телевизионные экраны над площадью.
Ребята вокруг меня стоят в напряжение.

Эффи расправляет листочек, наклоняется ближе к микрофону и произносит имя трибута.
Мой взгляд переходит от сцены к площадке, где стоят парни. Я вижу мальчика, который принес сегодня в Котел убитого зайца. По началу, скрестив руки на груди, он стоит в таком же напряжение, как и все, затем вдруг поворачивает голову в мою сторону и смотрит прямо на меня.
Я не понимаю, как ему удалось среди огромной толпы поймать именно мой взгляд. И … на этот раз с мальчиком что-то не так. Он смотрит уже без недоверия как в Котле, а с возмущением, недовольством. И тут, словно по команде, в мою сторону поворачивается сначала один, следом другой, а затем и камеры начинают транслировать мое лицо на огромных экранах.
Имя трибута я слышу гораздо позже, чем все остальные. Оно звучит в моей голове словно скороговорка, которую весело напевает куратор из Капитолия. Девочки отходят от меня, одна за другой, а в голове, подобно горячке, крутятся последние слова, объявленные со сцены.
- Лета Асфодель, - торжественно произносит Эффи.
Мое имя. Она вытянула мое имя.