Я помню, мне было лет семь или восемь, я что-то опять натворил, ты разозлилась и сказала: «Собирай вещи, я отправлю тебя в интернат!».
Я вопросительно посмотрел на тебя и ты заорала: «Собирай, сказала, вещи! Ты больше тут не живешь, поедешь в интернат».
И я сел на колени перед своей полкой с тетрадками какими-то изрисованными, вырезками из журналов, разукрашками, наклеечными альбомами и стал их разбирать и укладывать.
Я сидел на коленях перед открытой полкой, раскладывала свое жалкое детское имущество, которое для всех остальных людей в мире являлось просто мусором, и рыдал навзрыд.
Мой мелкий восьмилетний мозг тогда переваривал кучу новой информации.
Именно в тот момент, когда я, сидя на коленях перед своими вещами, собирал их в кучу, чтобы убраться навсегда из этого дома, ко мне пришло осознание, что я могу быть никому не нужен.
Вот совсем никому.
И сколько бы после этого ты не говорила, что просто хотела припугнуть меня, мам, что просто тебе надоело мое из рук вон плохое поведение, сколько бы ни говорила, что любишь, беспокоишься, и что вся семья меня любит, я все равно теперь больше никому не верю.
Ни единому человеку, который говорит, что я ему нужен.
Потому что по-любому когда-нибудь опять настанет день, когда меня заставят сидеть на коленях и собирать в кучу все, что мне принадлежит.