Глубокой ночью мы остановились у двери: я судорожно искала свои ключи с розовым слоником; нашла, руки трясутся, в голове мутное подобие разума отрицает все происходящее. Глаза настолько привыкли к темноте, что когда в доме появился свет, передо мной начали возникать голлюциногенные цветные круги. Несмотря на то, что хозяйкой ключей была я, в дом пришлось зайти последней. Не задумываясь повернула ручку входной двери - в тишине раздался четкий щелчок, эхом отозвавшийся в голове. Тут все оборвалось, словно вовсе не щелчок, а лезвие ножа обрезало и без того тонкую нить напускного спокойствия. В ванной, снимая с себя черные одежды, глядя на подтекшую тушь вокруг глаз - стало невыносимо. В ту ночь, казалось, я выплакала все глаза, все, что только можно, смыла с себя под душем. Продрогшую, меня как-то вытащили из ванной, отправили спать - особо безслов, короткими репликами. Мы тогда все говорили почти шепотом… Маму в тот вечер я так и не видела, хотя она была где-то в доме и, возможно, под той бурдой, которой её поили ведрами, чувствовала себя несколько лучше. Во тьме я много чего боялась, особенно, что увижу сон с ней. То ли дело в запахе, которым обрабатывают… тела (Кажется, нафталин?) то ли в жуткой усталости - я не уснула, а рухнула в яму забвения.
Есть слезы радости, счастья, горечи, поражения, обиды, иногда гнева. Но слезы потери… они будто сами по себе тяжеле, их не выплакивают, а выкрикивают, выпуская глубоко из сердца. Немые, они высыхают на лице, предательски заканчиваются. Бессловесный плач, прерываемый тяжелыми вдохами - выдохами - последнее, что я слышала.