Артур не хотел быть своим королевством, недолюбовью своей жены, своей смертью. Он хотел быть остальным собою. Всеми моментами, которые складывались в часы вне войны или тронного зала, словами, что говорил другу, гримасками, что он корчил от неприятного запаха, метаниями в неспокойном сне. Если б его судьбой было только это, если бы он – он сам – мог быть своею судьбой, возможно, в конце не было бы столько душевной боли, столько смиренного и усталого сожаления.

А Мерлин, в свою очередь, не хотел быть своей магией. Не хотел быть тем, кто стоит рядом с Артуром, тем, кто завершает дела, неподсильные мечу короля. Он хотел быть человеком с магией, а не магией в человеке. Не хотел стоять рядом, хотел просто идти – иногда рядом с кем-то, а иногда чтобы кто-то шел рядом с ним. Хотел не чувствовать страха. Но страх все равно приходил, изнутри и снаружи. Больше никогда не желал любви, но любовь никуда не девалась, любовь лишь уставала от себя самой и от собственной тяжести. Иногда хотел быть уверенным, что именно он виноват в той смерти, что изменила их всех. Иногда он хотел уснуть. Иногда засыпал.

Моргана не хотела быть своим безумием. Гвен не хотела быть своим троном, своими любовниками. Утер не хотел быть своей ненавистью. Никто из них не определял себя этими словами. Они помнили свое детство и долгие, скучные часы безделья, помнили первые поцелуи, и что бывает от щекотки, когда пальцами по ребрам – не своими пальцами, чужими. Но мир все видел не так, мир не соглашался. Мир кружил вокруг них, осторожно, не приближаясь, и бросался вперед в нужный час.

Мир запомнил лучшее в них, худшее в них, но более ни единого правдивого слова о них не просочилось в историю.