Сердце у Лиры билось так быстро, что она едва дышала. Она подняла было руку, чтобы постучать, но, сообразив, что это нелепо, набрала в грудь воздуху и хотела крикнуть — только не знала что. И как же стало темно! Надо было взять фонарь…
Однако выбора не было, да и не хотелось ей, чтобы медведь заметил ее страх. Он тогда сказал, что справится со страхом: вот и ей так надо. Она подняла ремешок из оленьей кожи, удерживавший щеколду, и изо всех сил потянула примерзшую дверь. Дверь крякнула и приоткрылась. Лире пришлось отгрести ногой снег, заваливший низ двери, и только тогда ее удалось открыть как следует.
От Пантелеймона толку не было — испуганно попискивая, он бегал взад и вперед в виде горностая, белая тень на белом снегу.
— Пан, умоляю тебя! Сделайся летучей мышью. Поди посмотри вместо меня…
Но он не желал — и говорить не желал. Таким она видела его только раз, в крипте Иордана, когда они с Роджером переложили монеты с деймонами не в те черепа. Сейчас он был напуган еще больше ее. Что же до Йорека Бирнисона, то он лежал на снегу и молча наблюдал.
— Выходи, — сказала Лира настолько громко, насколько хватило смелости.
— Выходи!
В ответ ни звука. Они приоткрыла дверь чуть шире, а Пантелеймон-кот вспрыгнул ей на руки и толкал, толкал ее лапами, приговаривая:
— Уходи! Не стой здесь! Ну, Лира, уходи же! Назад!
Лира вдруг подумала: «А что, если этот ребенок — Роджер?» И взмолилась про себя, чтобы это был не он. Пантелеймон — опять горностай — прильнул к ней, вцепившись коготками в ее анорак.

Она высоко подняла фонарь, шагнула в сарай и тут увидела, чем занимается Жертвенный Совет и какую жертву должны приносить дети.
Съежившись у деревянной решетки, где рядами висели потрошеные рыбины, твердые как доски, сидел маленький мальчик. Он прижимал к себе рыбину, как Лира прижимала Пантелеймона — обеими руками, крепко, к сердцу; но только это у него и было — сухая рыбина вместо деймона. Жрецы отрезали его. Это была сепарация, и это был поврежденный ребенок.

Лиру затошнило, и первым ее побуждением было повернуться и убежать. Человек без деймона был все равно что человек без лица или со вскрытой грудной клеткой и вырванным сердцем — чем-то противоестественным и страшным, чем-то из мира ночной жути, а не мира осязаемой яви.
Она прижимала к себе Пантелеймона, голова ее кружилась, к горлу подкатывала тошнота, и, как ни холодна была ночь, все тело ее покрылось липким потом, который был еще холоднее.
— Крысолов, — сказал мальчик.
— Ты принесла Крысолова?
Лира поняла, о ком он говорит.
— Нет, — произнесла она слабым испуганным голосом.
— Как тебя зовут?
— Тони Макариос. Где Крысолов?
— Я не знаю… — начала она и несколько раз сглотнула, чтобы прогнать тошноту.
— Жрецы…
— Но договорить не смогла. Ей пришлось выйти из сарая и сесть на снег.
Ей хотелось побыть одной, хотя, конечно, она была не одна, она никогда не бывала одна, всегда с ней был Пантелеймон. Ох, быть отрезанным от него, разлучиться с ним, как разлучили этого мальчика с его Крысоловом! Ничего не может быть страшнее! Она зарыдала, и Пантелеймон заскулил вместе с ней от тоски и невыносимой жалости к искалеченному ребенку.
Потом она встала.

— Пойдем, — позвала она дрожащим голосом.
— Пойдем, Тони. Мы заберем тебя в безопасное место.
В сарае послышалось движение, и мальчик появился в дверях, по-прежнему прижимая к груди вяленую рыбу.

северное сияние, гл.12-13