Мы сыграли в ничью. Ты ничей. Я ничья. Если бы мне позволили, если бы я могла, я забрала бы его с собой в свою осень.
Я показала бы ему ту, что была мне родной: ее желтые пальто из листвы, полные карманы серых дождей, персональная музыка ветра в наушниках и воздух в волосах, похожий на тонкую паутинку. Я бы забрала его с собой, мое светлое из лета. Но, я не могла, мы не могли.
Мы с ним никогда, за все, то маленькое время вместе, не были влюблены друг друга. Мне так казалось. Я смотрела на него и видела своё déjà vu, я думала о том, что он просто тот, кто оказался рядом, случайно, но совсем близко. Мой смешной фантазер.
Тогда, на обрывке сумбурного дня, нашего первого дня с ним, я не отвела глаза, не смогла, не захотела.
Никогда, ни ?до?, ни ?после? я больше ни у кого не видела таких глаз. Или я все выдумала? Нет. Сотни осколков голубого стекла, тысячи лепестков васильков и синеющее небо на закате. Они привели меня к нему, они заставили смотреть туда, где места мне и моим мыслям не было, эти тысячи хрусталиков, что еще долго снились мне после.
Он был тем, кем был, но всем он казался тем, кем не был никогда, по крайней мере, для меня. Странным, неопознанным, захватывающим своей таинственностью миражом. А я читала его, читала, как книгу, раскрытую на тонких страницах, с ремарками, с тайным смыслом между строк, и не нужно было тысячей слов и лишних жестов, чтобы узнать то, что лежало на поверхности. В его глазах. Я тогда его разгадала, на подступах мягкого вечера, кофе с молоком приятно грело руки, где-то кричали дети, а я сидела напротив него и смотрела на того, что был просто со мной. Я тогда его разгадала, разгадала и выучила , как любимую песню, как старое стихотворение из растрепанного томика.
Я знала его слабости, знала его страхи, знала слова, которые он не сказал, знала, сколько ложек сахара кладет, чтобы получить любимый сироп, как любит мою похвалу, как странно смотрит, не зная, что сказать, как говорит одно, надеясь, что все услышат то, что на самом деле он имел в виду. Я знала, как он хотел бы стать счастливым, как ему хотелось, чтобы его ценили, чтобы был человек, который бы сказал ему, что все будет хорошо, лучше, чем хорошо, кто тихо бы вытирал геройские слезы, кто читал бы ему вслух, кому бы он мог взамен отдать лишь одно — себя.
Мне было с ним просто, просто и легко. С ним не нужно было быть кем-то, строить небывалые планы по захвату сердца. Я была той, кем была, девочкой с кучей глупых мыслей, толстым исписанным блокнотом, своими рассказами, карамельками и неумением танцевать. Он принял меня такой. И я была ему благодарна. Просто так, за нас, таких неидеальных.
Так появились мы. Те, кто с маниакальным упорством твердили о том, что нет ничего, что связывало бы их, те, кто посвящал друг другу слова, от которых у обоих захватывало дух, те, кто ждал встреч, очень-очень ждал минут вдвоем. Мы не были сумасшедшими, но могли просто говорить друг с другом молча, без слов, глаза в глаза. Я слышала его мысли, он читал по мне ответы, я знала — он знал, значит, мы знали. Он любил это «мы», долго готовился, чтобы сказать, и с тонким мандражем по коже выдыхал это слово с легкой улыбкой, которую я так любила.
Когда кто-то наверху подкинул кости, на ребрышках выпало - ночь. И мы покорились. Он стал мне ближе, чем я могла бы подумать, чем могла бы хотеть. Я смотрела на него спящего через мягкий сумрак, что связывал нас, и думала, что знаю его от кончиков пушистых ресниц до тонких пальцев, что касались моей руки. Он спал тревожно, и смешно сопел, мне так было жаль этих минут тогда, что они движутся, что как живые уползают от меня, от нас с ним, и что лишь я это чувствую. Я сплю — нет. А он? Он заворочался, и я прикрыла глаза, через пару секунд его дыхание щекотало мою руку, и там, куда оно попадало кожа, словно натягивалась и будто становилась чувствительней, и тысячи пылинок, тонких прикосновений его самого бились в ней. Нашей с ним ночью мы выбрали свой путь.
Мы могли бы стать счастливыми. Я бы отдала ему свои мечты, аккуратно сложила бы в конверт и отослала бы до востребония, и веру в чудеса, и странные сны. Я бы целовала токую паутинку вен у него на запястье, рассказала бы, что герои есть, они немножко неправильные, зато у них самые синие глаза. Я бы покупала ему лимоны, и мы бы долго спорили бы, какой фильм станем смотреть. Я бы показала все свои наброски про него, крепко бы обнимала и с упоением слушала бы. Мы бы ругались по мелочам, а потом долго, со вкусом мирились бы, ревновали бы друг друга до потери пульса и любили бы просыпаться вместе?
Я не могла. Он не мог. Мы не могли.
Он смотрел на меня грустными глазами, и я знала, о чем он думает: разные, при всей похожести. Как две половинки целого, только смотрящие в разные стороны. Глупые векторы. «Может, все же…» - спрашивал он меня молча, а я опускала глаза. Мы не могли, никто не хотел менять свой мир, никто не хотел рушить чужую жизнь.
Мы простились с ним в лете. Мое «пока» и его тихое «спасибо», в котором я слышала «за все». Я не сказала, как буду скучать, не сказала, как страшно расставаться, да еще и вот так, после трудного выбора и в 5 минут. Мы остались каждый при своем. Я с бесконечными снами о нем, он — со своей привычной жизнью. Мы? С воспоминаниями о нашем лете…