Вам, должно быть, доводилось слышать, что купаться после Ильина дня – грех. Слышали вы, конечно, и научные объяснения, мол, ночи становятся холоднее, и вода не успевает прогреваться. Тёмные ночи и холодная вода. Именно так всё и есть. Но едва ли вы знаете истинный источник происхождения этого поверья. А вот я знаю. Просто в августе наступает их время.
Сначала они совсем слабые, сонные, и всё, что они могут — прикасаться к тебе узкими ледяными ладонями в воде, да щекотать жёсткими запутанными прядями волос, похожих на старые водоросли. Они не выносят света и ненавидят тепло. Вы никогда не встретите их в прозрачной воде, не увидите ни в мелких речных заводях, хорошо прогреваемых солнцем, ни в быстрых звонких ручьях, скачущих по камням. Они любят маленькие лесные озёра, тёмные, торфяные, питаемые холодными ключами, те самые, про которые рассказывают, что у них «двойное» дно, и что каждый год в них тонет несколько человек — и даже тел потом не находят, тела так и остаются там, на глубине, под зыбким слоем ила и корней. Ещё они любят сонные речные плёсы, глубокие омуты с почти неподвижной мутной водой. Некоторые называют их речным народцем, я могла бы сказать – «русалки». Моя сестра зовёт их плаченками. Она говорит, что может слышать их голоса даже зимой, сквозь надёжный ледяной панцирь.
По-настоящему опасными они становятся после осеннего равноденствия, тогда они поднимаются к самой поверхности. В ясный день можно их не бояться, но как только начинают сгущаться быстрые осенние сумерки, а от воды подымается туман, они начинают петь. Их тонкие рыдающие голоса похожи на липкие нити сентябрьской паутины, да-да, именно паутина. Сестра так и говорит – «песня-паутинка» – и смеётся, страшно, чуждо, невесело. Или начинает кружиться по комнате, неловко взмахивая руками, словно пытаясь поймать что-то невидимое в воздухе. Потом, позже, она замирает, уставившись в одну точку. Мать приносит таблетки, и она послушно проглатывает их и долго, очень долго сидит, раскачиваясь, беззвучно шевеля губами. Но я знаю, что она говорит. Только я знаю.
Ей тогда было восемь лет. Мне — тринадцать. Кажется, были каникулы, а может быть просто выходные, уже не помню. Осень выдалась на удивление мягкая, и мы приехали на дачу под Лосево за грибами — в последний раз перед заморозками. Крепкие осенние опята на толстых ножках, пушистые волнушки, едко пахнущие горьким млечным соком чёрные грузди… До нашего любимого места надо было идти километра четыре — сначала вдоль бетонки, потом по лесным тропинкам — до реки с медлительным течением и непрозрачной коричневой, почти чёрной водой, по какой-то иронии называвшейся Светлой. Берега её заросли густым ельником, ближе к воде сменявшемся молодыми берёзами и осинками — их круглые листья почти все уже облетели и теперь лежали на земле грязно-жёлтым в мелкую чёрную крапинку ковром, чем-то похожим на тот, что висел в нашей с сестрой спальне, только на том приглядевшись ещё можно было угадать вытертое изображение: несколько оленей и оранжево-красная полоса у горизонта — то ли осенний лес, то ли пожар, то ли закат. Сразу за осинником начинался крутой глинистый спуск. Река в этом месте резко изгибалась, словно вдруг решила вернуться вспять.
В то утро дед — он тогда ещё был жив — поднял нас до света. Было холодно, на ветвях повисали тяжёлые капли, а снизу, от излучины, тянулись волглые белёсые пряди тумана. Мы разбрелись довольно далеко, изредка перекрикиваясь, мне ужасно хотелось спать, и я не сразу поняла, что слишком давно не слышу голоса сестры…
Она лежала на берегу, по пояс в воде. Мокрые волосы облепили лицо, такое бледное, что казалось восковым, глаза широко открыты, и только зрачки пульсировали, расширяясь и сужаясь. Откуда-то появилось много людей, мне что-то говорили — я не помню. Потому что я слышала: они звали. Они не хотели отпускать. «Мы будем ждать, » – говорили они.
Мы будем ждать.
Мы будем ждать.
Мы будем ждать.