Когда про нас забудет Бог,
придется в сотый раз напиться
и тыкать в небо острой спицей,
и вызывать переполох.
И десять самых долгих лет
не обойти, не перепрыгнуть.
Лежит любовь больною рыбой,
и расчленен ее скелет.
И мы разделим на троих
безжалостную Деву-Вечность,
и разольем ее беспечно –
про нас напишут новый миф.
И будут крики до утра,
и звон гитар, и бой посуды,
и унесут с собой минуты
вино, что выпито вчера.
Нам остается, милый мой,
дышать, храня тепло в ладони,
и рисовать свои иконы,
поскольку Бог стоит спиной.
Пляшет август вкось и вкривь
под сурдинку, под волынку.
Повнимательней смотри
на сплетенье гиперлинков.
Хватит причинять добро.
Воздух вял и обезвожен.
Нужно плавить серебро
и вводить его под кожу,
вышивая по канве
капилляров и артерий,
Закрепляя нитку вен,
успевай ее измерить,
успевай отмерить срок
от полудня до подъезда.
Прячься ловко между строк,
благо там не слишком тесно.
Отдавай себе отчет
в том, что скоро грянет буря,
по теченью увлечет
этот город штукатурный,
опрокинет в небеса
и размоет по асфальту.
Больше некого спасать.
Недокрученное сальто
вялых солнечных лучей
гулко шмякнется о землю.
Ты теперь уже ничей –
то ли гоблин, то ли гремлин,
то ли просто человек
(может, самый человечный).
Начинается флэш-бэк –
так не будь же опрометчив.
В потревоженных зрачках
зацветает белладонна.
Тихо тянется рука –
покормить тоску с ладони.
Быстро чертится зигзаг –
абы-кабы, может, мы бы…
Гордо плещутся в глазах
упоительные рыбы.
Gott ist tot, мой мальчик, Gott ist tot*…
Ты его убил своей рукою.
Он остался только на иконах,
да и то, пожалуй что, не тот.
Так должно быть – и да будет так.
Неизбежно прах вернется к праху.
Нити судеб связывает пряха,
и опять рождается бастард.
Я, возможно, научусь молчать -
за меня все скажет Заратустра.
Станет время судорожно-узким.
На устах поселится печать.
Тихо и безудержно, в ночи
в дом войдут глухие санитары.
И конверт, расклеенный над паром,
оживет и глухо закричит.
Проскользнет твой сумрачный двойник
сквозь надежно запертые двери.
Мало ли портретов в интерьере
мы писали? Но к чему они…
А наутро сообщит «Росбалт»
в эксклюзивной инфе: «Все конечно.
Копирайт на краденые речи
покупает холдинг «Не судьба».
Песней не зовется этот стон –
разве что, цитатою из Ницше.
Так кого ты так упрямо ищешь?
Gott ist tot, мой мальчик. Gott ist tot.
*Gott ist tot (нем.) - Бог умер. (с) Ф. Ницше
Что-то происходит с сердцем –
бой надсаден и неровен.
Не справляется конвертер
с изобильем кодировок.
Бросишь взгляд – повсюду «Юкос».
Нет спасенья от реалий.
Не протягиваешь руку.
Не срываешь цветик алый.
Неисполненных желаний
свежестиранные кипы…
Никогда не строить планы –
чтоб не сглазить. Чтоб не влипнуть.
Между ангелом и бесом,
между Сциллой и Харибдой,
за каким-то интересом,
с яблочком в зубах гибридным –
то ли плачешь, то ли воешь,
то ли смех схватил за горло.
С этикеткой «Made in Polish»
проходи тропою торной.
С этикеткой «Made in Turkish»
ты почти похож на Бога…
Скоро, верно, выйдут строки,
чтоб унять твою тревогу.
Непрочитанные книги.
Неоконченные письма.
Эй, не вешать нос, amigo, -
станешь «Завтраком туриста»!
Голубые бьют фонтаны.
Принеси прекрасной чуши.
Вышел месяц из тумана,
вынул ножик… стало лучше.
Ухмыляется Ананке,
перекусывает нитку…
Надевала наизнанку
романтизм я – буду бита.
Крепко бита ваша дама
в подворотне гопотою.
Говорит кардиограмма,
что спасать ее не стоит.
Разобрались с новостями…
В заключеньи – о погоде.
Над Европой дождь растянут…
С сердцем что-то происходит.
Сегодня, все же, кажется, зима.
Мой милый друг, столь нежный и ехидный,
тебе издалека так плохо видно,
что лучше расскажу о ней сама.
Умильно вниз с фланелевых небес
слетают ватносахарные хлопья.
Из комнаты дизайнеров – Кобейн
в смурном дыму своих антиутопий.
Рекламщики застопорили номер,
обычный хаос гранок на столе…
Учу язык – чужой и незнакомый.
Мне некогда и некого жалеть.
Мне не к лицу и не о чем просить –
у несоветских – собственная гордость.
Что за язык? Наверное, фарси,
хотя не знаю точно… Значит, скоро
я замолчу, листая словари,
я обложусь тяжелыми томами.
Умри. Воскресни. И опять умри.
Но «fucking shit!» не перепутай с «amen».
Я не могу. Я даже не хочу.
Жестокое моральное похмелье.
Вот здесь немного… там еще чуть-чуть…
Обидно, что когда-то я умела
не париться и доверять словам,
быть светлой, сумасшедшей и бесстрашной.
Зима пришла. Она всегда права.
Читай в первополосном репортаже,
что цвет моих волос уже не рыж,
что феи не работают бесплатно,
что Джомолунгма породила мышь,
что некуда и не с кем… Дальше – матом.
Придется сосчитать причины жить,
по-детски четко загибая пальцы:
как солнце освещает витражи,
как дочь порой смеется, просыпаясь,
как новый день ложится на крыло,
как вкус поет на горлышке бутылки,
как ощущается далекое тепло
твоей ладони на моем затылке.
Вот и почищен почтовый ящик.
Удалена заветная папка.
Значит, опять мне жить настоящим.
Правильно, вроде. Но как-то зябко.
Значит, опять мне продует спину,
благо она никем не прикрыта.
Ты не умеешь – наполовину.
Я тоже. А значит, заранее бита
наша карта. И Остров Сокровищ
из детской книжки не будет найден.
Во рту – “до свиданья” хинная горечь.
И явное становится тайным.
Сколько еще не сказано, боже…
Как же много мы не успели…
Кто-то стреляет из царской ложи –
не со зла, а просто с похмелья.
С каждой секундой прослойка – тоньше.
Перелистай нашу память – в лицах.
Мы не имеем права закончить
грубо-нелепым инфарктом в тридцать.
У тела, погружённого в жидкость,
один закон – закон Архимеда.
Я заплетаю время в косицы,
в хитрые растаманские дрэды.
Наблюдай полет валькирий.
Улыбайся отстраненно.
Посели в углу квартиры
рафаэлеву Мадонну.
Ты стоишь четвертым Рейхом,
равнодушный к “бис!” и “браво!”.
Я купила в сэконд-хэнде
тапки белые и саван.
Ты – мой маленький Освенцим.
Я глотаю газ смертельный.
Если ты идешь за сердцем,
то расплата будет сдельной.
Ты – мой маленький Майданек.
Я живу в девятом блоке.
По утрам пою осанну,
по ночам зубрю уроки.
Ты – мой маленький Дахау.
Я – твой узник добровольный.
У тебя есть “know-how”
и патент на “сделать больно”.
На запястье – знак породы.
На лету горят стрекозы.
Отпускаешь на свободу,
унося… с собою… воздух…
Горчит кофейное зерно,
и вкус нелепый у корицы.
Все это было так давно,
что никогда не повторится.
Давленье скачет, едок дым
и слишком робок местный мачо.
Ах, не умрет он молодым –
такая, право, незадача!
Седлает ведьма помело,
Иван-дурак идет по кругу.
Бобры сражаются с козлом,
а, победив его, - друг с другом.
Зудит смиренная тоска,
привычно тяжек понедельник.
Мигрень гнездится у виска –
опять, опять… брести бесцельно
и клясть погоду – мокрый снег
изгадил брюки и ботинки.
Всегда готовый пионер
стал жизнерадостным кретином.
Воссоздавать из половин
твой образ – зло и отвлеченно.
Отчаянно желать любви…
и желтых хризантем на черном.
Не ждать – еще глупей, чем ждать.
Тяжеловесно и непрочно
стоят над “i” пустые точки
В них тихо капает вода.
Вокруг – эпическая жуть
стремится стать благословенной.
Все эти лестницы и стены
плетутся рысью как-нибудь.
Потом в безумные дома
приходим мы за чудесами,
но, наплевав, творим их сами
и прячем в боковой карман.
А свет – таинственный предмет.
Как ни ховай, все прет наружу –
то ярким отраженьем в луже,
то предоплатой за билет.
И льется небо в наш стакан,
потом на стол, краев не чуя…
Мы знаем истину большую,
но говорим о пустяках.
Над миром кружит в энный раз
шизофреническая птица…
А наше время будет длиться –
возможно, даже после нас.
Головой – на твоем плече.
И глаза закрыть.
Стараться себя зачесть
вне времени, вне игры.
Где-то в другом измеренье
на кухне капает кран.
Мы снова убили Кенни,
теперь нас сдадут в спецхран.
Я не пишу тебе писем,
ты мне не шлешь телеграмм.
Поход на сердечный приступ,
случайный взгляд на экран.
Золотое сеченье, кесарь, -
пытались, но не смогли.
Лишь потеряв равновесье,
поймешь, чем хорош верлибр.
Стань ты хоть слеп, хоть молод, –
Болит, всё равно болит.
Рому хоть так, хоть с колой –
тогда уже можно «пли!».
Вот прорастаешь-таешь,
только уже не та,
первая, но не с краю.
Ты так устал… устал.
Типа, гимнаст бесстрашный –
по карнизу ползет рассвет.
Мы здесь лежим, обнявшись,
словно нас вовсе нет.
