Мне неинтересно продюсерское порно с грамотным освещением. Мне нравится любительская съемка. Но чтобы в комнате, где я занимаюсь сексом, работала камера? Это у меня в голове не укладывается. Если бы у меня член был как дирижабль, возможно, тогда… Хотя как эгоист я рад, что есть люди, для которых это не проблема. Будь я основателем политической партии — а нам, думаю, нужна третья партия — то отношение к порно могло бы стать основанием для членства. «Вы за бизнес или за здравоохранение?..» Давайте придумаем что-то поинтереснее. Что-то более личное. Нам нужна третья партия.
Если хотите сделать фильм за десять тысяч, уговорите всех работать бесплатно. Когда у вас есть идея, за десятку можно сделать по-настоящему приличное кино. В этом весь фокус.
Я зашел посмотреть картины своего приятеля и спрашиваю: а чего эта твоя фигня не висит в больших нью-йоркских галереях? Он сказал, что никого там не знает. Так оно и устроено. Можно отвечать: «Да пошли они все, я и так себе цену знаю». Но если ты художник, и хочешь известности — ты уже чем-то обязан этой клике. Доступ всегда контролируется кучкой людей, которых ты, может быть, просто возненавидишь, когда узнаешь поближе.
Быть мрачным и непонятным гораздо проще. Охуенно трудно быть добрым и ясным.
Фильмы бывают неудачными, а бывают просто плохими. Мне приятнее думать, что мои — неудачные. Плохие погружают меня в печаль.
Люди, которые пишут об искусстве, не понимают, насколько важны неудачи. Сделав «Энни Холл», Вуди Аллен не допрыгнул бы до «Манхеттена», но в промежутке он снял «Интерьеры»
(фильм 1978 года, снятый в стилистике Ингмара Бергмана и не имевший кассового успеха — Esquire). Хорошо, что ему позволили.
Мне снится, что я бью людей. Или меня преследуют. Мы еще про сны не поговорили? Во сне я не могу двигаться достаточно быстро: ноги как будто свинцовые. Иногда это сны про бейсбол.
Режиссер виноват во всем. Можете меня процитировать. У него нет оправдания.
Когда ты умрешь, тебе не дадут лазерный пистолет, и ты не помчишься сквозь Космос. Сознание со всеми его забавными способностями может заклинать миры, но исчезает в момент физического угасания. Вообрази себя там, вблизи смерти: ужас и шок от того, что кто-то пришел отслужить отходную. Он говорит, что это не сон, что ты умираешь. Когда священник начал читать, отец отреагировал физически (отец Стивена Содерберга, перенесший внутримозговое кровоизлияние, был отключен от аппарата жизнеобеспечения в 1998 году — Esquire). Я не слышал ничего чудовищнее отходной молитвы.
В семнадцать лет идея отправиться в Лос-Анджелес казалась мне блестящей. Мне повезло. Тем летом знакомый преподаватель из университета Луизианы начал работать на канале NBC. Прибыв на место, я связался с ним и получил предложение редактировать сюжеты, которые он снимал. Один был о команде глухих футболистов из Колорадо, другой — о конкурсе жонглеров. По семь — восемь минут каждый; их снимали на пленку, а потом перегоняли на видео, чтобы редактировать. Я продолжаю работать именно так, потому что так гораздо быстрее, но в 1980-е все считали, что это странно. Позже так стал работать Кубрик. Через полгода нашу программу закрыли.
Я перебивался случайными заработками. Например, подсчитывал очки в телевизионных играх. Это было очень депрессивно. Еще я работал в игровом зале, где платили 66 долларов в неделю за то, что я выдавал людям жетоны, которые они бросали в автомат. Я стеснялся делать то, с чем справилась бы и обезьяна, и Лос-Анджелес быстро начал казаться мне худшим местом на земле.
Я не живу в Лос-Анджелесе. Я не посвящен в эти пересуды и салонные игры: кто на топе, кто неудачник, кто успешный, кто лузер.
Коммерческие фильмы, которые 20 или 25 лет назад относились к категории А, сейчас смотрятся как арт-хаус. А то, что тогда называлось категорией В — это, с точки зрения киностудий, уже категория А. Думаю, здесь все очень расплывчато.
Артистичные циники и люди, одержимые конкуренцией вплоть до саморазрушения, не могут оценить то, что сделано кем-то другим. Когда ты видишь хорошее, тебе самому хочется сделать хорошее; опасайся потерять эту способность. Тогда будет больно. Я еще способен подзаряжаться от хорошего кино, хороших книг и от «Клана Сопрано» по телевизору.
С Ричардом Лестером (режиссер фильма «A Hard Day*s Night» — Esquire) мы обычно говорили о том, как на смену оптимизму приходит разочарование. Я скулил что-то в этом роде, а потом добавил: «А было ли оно вообще, такое поколение, которое не думало: «Никогда еще не было так плохо»?
Лестер ответил: «Да, в шестидесятые».
На Юге могут происходить сколь угодно странные вещи. Наверное, из-за того, что ритм жизни здесь помедленнее, я всегда чувствовал, что Юг располагает к писательству и размышлениям. Хотя его история — не слишком благостная, она завораживает. Откровенно говоря, я видел больше расизма на Севере, чем на Юге. Бостон, например, самый расистский город из всех, что я знаю.
То, как люди понимают «личное» в искусстве — это очень смешно. Не думаю, что «как будто про меня» — это критерий хорошего интересного фильма. Последние лет пять истории из чужой жизни привлекают меня больше, чем моя собственная. Это просто взросление.
Довольно странно, что я так мало знаю о Бергмане. Не думаю, что я видел больше трех его фильмов. И это при том, что мой дедушка по отцовской линии родился в Стокгольме.
Был такой момент, когда я сидел в баре, а в радиусе примерно двух футов вокруг меня находились три женщины, с каждой из которых я спал. Еще шесть месяцев такого поведения — а это продолжалось без малого год — и я, наверное, повредился бы умом. Я становился человеком, которого, будь мы знакомы, я ненавидел бы сам. Это беспокоило. И в то же самое время мне хотелось посмотреть, насколько далеко я способен зайти. Это было именно то, что я считаю безобразным поведением: ложь, сексуальная политика и манипуляции.
Наркотики меня интересовали. Не только дилеры и наркоманы — большинство людей кое-что о них знает. Или знает того, кто знает.
Я определенно недооценивал возможность отлучиться со съемочной площадки на пять минут. У оператора такой возможности нет. Буквально.
Режиссеры бывают двух типов. У первых есть стиль. Они ищут материал, который подойдет им по стилю. Я — противоположность; я вижу материал, и думаю: так, кем же мне надо быть, чтобы сделать это? Я — хороший нейтрализатор для материала, который готов вот-вот превратиться во что-то ясное, раздражающее и прозаическое. OK, я не Феллини, я не из тех людей, которые приходят, чтобы изменить ландшафт. Сравните, и вы поймете.
Я стараюсь быть осторожным. Я не занимаюсь продвижением своего имени. Все, что способствует превращению имени в бренд — это риск, потому что люди устали от несомненных брендов.
По натуре я скорее пессимист, чем оптимист; нетипичная для американца позиция. Я не знаю, в каком направлении движется американский кинематограф, но чувствую, что люди в бизнесе нервничают. Они ни в чем не уверены. Билеты в кино теперь такие дорогие, что публика должна заранее знать, чего ждать от фильма.
Не хотел бы я быть актером. Пришлось бы терпеть все то, что режиссеры вытворяют с другими актерами. Могу себе представить, до чего это может довести хорошего артиста — работать с человеком, которого ты не уважаешь. Дэвид Кроненберг рассказывал мне, как он снимался у Клайва Баркера (режиссер фильма «Восставшие из ада» — Esquire). Он говорит, у актера нет ничего, кроме собственного тела, и от этого становишься очень застенчивым. Его все время подмывало спросить: а почему так, а не иначе, а почему такой ракурс, а не другой? В конце концов он спросил у Баркера: «Вы что, хотите, чтобы я шел и разговаривал одновременно?» Все, конечно, посмеялись, но я могу понять эту восхитительно-типичную реакцию.
Если читать Кафку, не побывав в Праге, возникает ощущение, что вместо каждого шестого слова у него — пробел. Потом приезжаешь туда, гуляешь по городу, и все слова ложатся на место.
Фильм — отличное средство при обсессивно-компульсивном расстройстве.
Не знаю, правильно ли это — просить кого-то измениться ради тебя. Лучше сказать: хорошо, я могу с тобой жить. Или убраться восвояси.
Раньше я говорил каждому то, что ему хотелось услышать. В этом не было никакой логики, потому что каждый хотел слышать что-то свое. И я дошел до точки. Я решил, что это вообще не работает — коммуникация. Что глупо думать, будто один организм, состоящий из десяти циллионов клеток, может хоть что-то сообщить другому организму, состоящему из десяти циллионов клеток. Но так было только в самый мрачный период. Сейчас я понимаю, как это может работать.
Родители были готовы ответить на любые мои вопросы о сексе, но я их никогда не задавал.
Мне кажется, что окружающим веселее, чем мне. Особенно на вечеринках. Может быть, так оно и есть.