Mein Herz Brennt

Было белье в гусятах и поросятах – стали футболки с надписью «Fuck it all». Непонятно, что с тобой делать, ребенок восьмидесятых. В голове у тебя металл, а во рту ментол. Всех и дел, что выпить по грамотной маргарите, и под утро прийти домой и упасть без сил. И когда орут – ну какого черта, вы говорите – вот не дрогнув – «Никто рожать меня не просил».

А вот ты – фасуешь и пробиваешь слова на вынос; насыпаешь в пакет бесплатных своих неправд. И не то что не возвращаешь кредитов Богу – уходишь в минус. Наживаешь себе чудовищный овердрафт. Ты сама себе черный юмор – еще смешон, но уже позорен; все еще улыбаются, но брезгливо смыкают рты; ты все ждешь, что тебя отожмут из черных блестящих зерен. Вынут из черной, душной твоей руды. И тогда все поймут; тогда прекратятся муки; и тогда наконец-то будет совсем пора. И ты сядешь клепать все тех же – слона из мухи, много шума из всхлипа, кашу из топора.

А пока все хвалят тебя, и хлопают по плечу, и суют арахис в левую руку, в правую – ром со льдом. И ты слышишь тост за себя и думаешь – Крошка Цахес. Я измученный Крошка Цахес размером с дом.

Слышишь все, как сквозь долгий обморок, кому, спячку; какая-то кривь и кось, дурнота и гнусь. Шепчешь: пару таких недель, и я точно спячу. Еще пару недель – и я, наконец, свихнусь.

Кризис времени; кризис места; болезни роста. Сладко песенка пелась, пока за горлышко не взяла.

Из двух зол мне всегда достается просто

Абсолютная, окончательная зола.

***

В какой-то момент душа становится просто горечью в подъязычье, там, в междуречье, в секундной паузе между строф. И глаза у нее все раненые, все птичьи, не человечьи, она едет вниз по воде, как венки и свечи, и оттуда ни маяков уже, ни костров.

Долго ходит кругами, раны свои врачует, по городам кочует, мычит да ног под собой не чует.

Пьет и дичает, грустной башкой качает, да все по тебе скучает, в тебе, родимом, себя не чает.

Истаивает до ветошки, до тряпицы, до ноющей в горле спицы, а потом вдруг так устает от тебя, тупицы, что летит туда, где другие птицы, и садится – ее покачивает вода.

Ты бежишь за ней по болотам топким, холмам высоким, по крапиве, по дикой мяте да по осоке – только гладь в маслянистом, лунном, янтарном соке.

А души у тебя и не было никогда.

Это молитва the best. Пусть меня никогда не бесит. Как она держит вилку. Пусть мы засыпаем в обнимку. Ходим по битым ссылкам. По самым краешкам. По одеялам. По потолкам. Лунатим. Пусть она каждый вечер, снимая платье. Смотрит на меня так убийственно. Будет поводырём моим. Единственно верной истиной. Мессией/невыполнимой миссией. Пожаром. В моих объятиях.
Сделай же что –нибудь.
Сдвинь уже эти кровати. Кусок автобусного маршрута. Ты. Просто вырежи. Я прошу тебя. Просто вырежи. Мне кажется, я не выдержу. Ещё пару дней сумасшествия. Устрой второе пришествие/стихийное бедствие/внеплановые учения. Чтобы весь город ариведерчи. Чтобы она мне «ещё помолчим» и вспарывала меня. Подкожно. Огнеопасно. Неосторожно. Чтобы ты видел, что это здорово. Чтобы подумал «неплохо сказано».
Ведь она лучшее, что ты успел сделать
Ну правда, дорогой Б**
*замазано*

Сён Саку, первый дзенский учитель в Америке, говорил:"Мое сердце пылает, как огонь, глаза холодны, как мертвый пепел." Он создал правила, которые выполнял всю свою жизнь.

Вот они:
Утром перед одеванием воскури ладан и медитируй.
Ложись спать в определенный час.
Принимай пищу через определенные интервалы.
Ешь умеренно и никогда не досыта.
Будь "наедине с собой" таким же, как при гостях.
Будь при гостях таким же, как наедине с собой.
Следи за тем, что говоришь, и все, что сказал, выполняй.
Если приходит благоприятный случай, не позволяй ему пройти мимо; кроме того, прежде, чем действовать, дважды подумай.
Не сожалей о прошлом. Смотри в будущее.
Пусть у тебя будет бесстрашие героя и любящее сердце ребенка.
Оставшись один для сна, спи, как будто это твой последний сон.
Просыпаясь, сразу же оставляй свою постель, как будто ты оставляешь пару старых ботинок.