святые угодники! неужели это закончилось. все дела сделаны. только теперь пока привыкну к новой клавиатуре, то наверно не мало времени пройдет.

зато день прошел продуктивно. приятно бывать в обществе самого себя. много всего удалось перосмыслить и в голову пришло не мало хороших мыслей. вот и в принципе все. немного отдохну, поем и запишу сюда немного ценного.

Принято думать, что я очень странный или даже страшный человек. Это не верно. У меня по-прежнему сердце маленького мальчика. Оно пылится в стеклянном графине на моем столе.

Когда надо давать такие интервью, я иногда очень нервничаю. Думаю: «Ой, блин, ну о чем еще рассказывать-то?» Серьезно: про фургон я уже рассказывал, про отца рассказывал, обо всем рассказывал. После пятого или шестого вопроса меня так и подмывает сочинить что-нибудь новенькое. Приходится делать над собой жуткое усилие, чтобы удержаться от брехни.

Мои главные правила жизни? Первое: помни, если тебя преследует чувство: «Жизнь идет как-то не так, я не занимаюсь тем, чем мне следует заниматься», то об тебя все будут вытирать ноги. Второе: никогда не воспринимай себя слишком серьезно. Когда мой агент, мой поверенный и два моих менеджера обговаривали мой гонорар за «Кабельщика» — а происходило это у меня дома, мы общались с той стороной по телефону в режиме громкой связи… — так вот, мы все были наряжены в белые махровые халаты а-ля Эйс Вентура.

Комик не обязательно изменяет мир своим искусством, но он может сделать жизнь в нем более сносной. Прежде чем моя карьера стронулась с мертвой точки, я пятнадцать лет выступал в комедийных клубах. По ночам ворочался в постели и размышлял над психологией публики, пытался разобраться, что людям нужно, в чем они испытывают потребность. И мне кажется, я понял, где собака зарыта. Я умею сделать так, чтобы люди часа на два обо всем забыли и как следует повеселились. Я помогаю им расслабиться. Иногда я — как пластырь на ране, а иногда мой труд — маленький вклад в их исцеление.

Лучшие дни нашей жизни часто одновременно бывают самыми тяжелыми. Когда я играл Эйса Вентуру, это было самое счастливое время в моей жизни. И одновременно самое трудное: у меня начались нелады с женой. В каком-то смысле меня спасло то, что я — комик. Меня спасло то, что я смотрел на жизнь с юмором — видел страдания насквозь. Говорят, что юмор — в действительности злость, но ведь злость — это на самом деле вытесненная в подсознание боль. Несколько лучших комедийных сцен в своей жизни я сыграл в ту пору, когда ссорился с женой, когда мне было совсем хреново.

Верно, моя семья скатилась на самое дно общества, когда мне было шестнадцать. Нам, детям, пришлось пойти работать. Мы стали семейной бригадой уборщиков — отчищали в туалетах сиденья от лобковых волос. Я возненавидел весь мир — мне было страшно обидно за то, что жизнь так обошлась с моим отцом. Но о детстве и юности мне рассказывать скучно.

Ни при каких условиях не могу смотреть чужие фильмы — где я не снимался. Если схожу на такой фильм, потом думаю: «За эти два часа, которые я провел в кино, я наверняка мог бы выдумать какую-нибудь отвязную штуку, то, чего еще на экране не бывало». Просто с ума схожу оттого, что потратил время!

Можете не верить, но в детстве я был болезненно застенчив. Такого зануду как я земля не рождала. Со мной никто — серьезно говорю, никто! — не разговаривал. «Кто, Джим? Да он псих, понял? Хрена с ним водиться!» И вдруг до меня дошло: те клоунские номера, которые я откалывал дома, могут проскочить и в школе. Отлично помню, как попробовал в первый раз: прихожу в школу и начинаю падать ВВЕРХ по лестнице. Вокруг все просто взорвались от смеха. Я был «Джим-придурок», а стал «Джим, конечно, тот еще дебил, но прикольный!» Это и было начало конца.

Нелегко первым заговаривать с женщинами. Ты можешь, как никто, импровизировать перед камерой, ты можешь фонтанировать гениальными идеями, но когда нужно сделать несколько шагов и произнести: «Здравствуйте, вы мне нравитесь. Вы согласитесь, если я приглашу вас пообедать?..» — это совсем другое дело. У меня всегда поджилки трясутся. Иногда перебарываешь страх, а иногда не удается. Но я себя за это не ругаю. Думаю, мне не хочется превращаться в типа, которому все по фигу, который может подвалить к любой со словами: «Привет, малышка». Нет, я ни за что не согласился бы стать таким.

Я люблю музыку. Всю жизнь, с детства. Мой отец был кларнетистом и саксофонистом, и у нас дома всегда звучала музыка биг-бендов. Моя дочь тоже настоящая фанатка джаза. Когда приходит ко мне в гости, ставит Майлза Дэвиса. А ведь ей восемнадцать! Она в джазе разбирается лучше меня. Когда она приезжала ко мне в Нью-Йорк, мы ходили в «Леннокс-ланж» в Гарлеме, смотрели, как джазисты играют вживую и все такое, и это здорово: мне удалось сделать для нее то, что в свое время сделал для меня мой отец. Я увлекался эстрадными комиками, и отец водил меня в «Юк-Юкс» на Черч-стрит.

Там-то, в «Юк-Юксе», и состоялось мое первое выступление. Я все отчетливо помню. Жуткая была забегаловка: две дорожки боулинга и перед ними — сцена. Публика там была продвинутая: ребята в водолазках, светочи интеллекта, и величайшим удовольствием для них было, если на сцену выходил какой-нибудь лох. Меня выпустили после парня, который рассказывал анекдоты о Гитлере. И вот я выхожу, в желтом полиэстровом костюме (мама посоветовала), и начинаю исполнять репертуар Сэмми Дэвиса-младшего. Не знаю уж, чем я не понравился. Во всяком случае, администрация клуба явно не любила Сэмми Дэвиса-младшего. Они тут же врубили из-за кулис тот кусок из Jesus Christ Superstar, где поют: «Распни его! Распни его!» Звукорежиссер крутил ручки, чтобы мой микрофон издавал всякие звуковые эффекты, а конферансье из-за кулис бурчал в свой собственный микрофон: «Вот занудство, вот занудство». После этого я два года не мог выступать в качестве эстрадного комика — не мог себя заставить.

В чем источник вдохновения? Я много беру из поведения животных. Когда я был начинающим актером, у меня жил кот с большими странностями. Иногда у него уши типа как отъезжали назад — это был знак, что он вот-вот дико набедокурит. Однажды, глядя на кота, я вдруг смекнул: ага, вот что мне надо делать! Пусть у публики возникнет чувство, что я сейчас начну карабкаться по занавескам, что я выкину что-нибудь безумное.

Я всю жизнь верю в чудеса. Не знаю уж, происходят ли они на самом деле или так только кажется благодаря вере. Но мне кажется, в том и есть сущность веры: если ты веришь, что можешь что-то сделать, вероятность успеха возрастает. Во втором классе у нас появилась новая учительница-ирландка. Она сказала: «Если я молюсь Пресвятой Деве Марии, прошу о чем угодно и она дает мне все, чего бы я ни попросила». Пришел я в тот день домой и помолился Деве Марии о велосипеде, велосипеде «Мустанг». Отец по бедности не мог мне купить велосипед, а у всех моих друзей были «Мустанги». И вот через две недели прихожу из школы домой, прохожу через гостиную в свою спальню, и тут входит брат и говорит: «Чего здесь сидишь? Видел, что у нас на кухне?» Это был мой «Мустанг». Я выиграл зеленый велосипед «Мустанг» в лотерею для покупателей, хотя даже в ней не участвовал, никуда не отсылал купоны!

У нас в школе была еще одна замечательная учительница. Я до сих пор не поблагодарил ее публично за все, что она для меня сделала. Ее звали Люси Дервэтис и она преподавала нам тексты «Битлз». Серьезно: «Тема сегодняшнего урока — Eleanor Rigby. Мы разбирали текст с начала до конца, обсуждали, что может значить каждое слово, доискивались до подтекста, до двойного смысла — это было ужасно здорово. А еще Люси Дервэтис добилась, чтобы я не хулиганил на уроках, а изливал свою энергию, устраивая в конце учебного дня шоу. Она мне сказала: «Если ты будешь вести себя прилично и не мешать другим ученикам, то в конце последнего урока, после того как сделаешь задание, я дам тебе пятнадцать минут — выступай!» Я справлялся с заданием и, вместо того чтобы отвлекать одноклассников, сочинял себе репертуар, обдумывал, как поядовитее протащить учителей и всякое такое. Между прочим, Люси Дервэтис тогда конфисковала у меня пару своих портретов моей работы. Шаржи, которые я на нее рисовал на задней парте. А спустя много лет, когда я стал знаменитым, вернула мне их по почте.

У меня не жизнь, а сон сумасшедшего. Порой вообще в настоящий бред переходит, серьезно. Недавно у меня в гостях был Джордж Мартин (продюсер Beatles. — Esquire). Я с ним три часа разговаривал. К такому привыкнуть невозможно. Он очень скромно держался. Подошел, пожал мне руку и говорит: «Для меня большая честь с вами познакомиться», а я ответил: «Ладно мне лапшу на уши вешать! Блин, неужели вы это серьезно?».

Если я играю слишком много драматических ролей, то становлюсь ужасно серьезным. А если перебор с комедийными? Скучно становится. Начинаю думать, чем бы еще заняться. По мне, лучше слыть человеком-загадкой и браться за те роли, в которых меня никто не ожидает увидеть. Я хочу, чтобы мои фильмы были близки народу. Я человек, у меня тонкая кожа, и если в моих фильмах это чувствуется, я ими горжусь.

У многих из нас есть чокнутые родственники. А некоторые из нас в глазах своих родственников — сами чокнутые.

Оглядываться в прошлое очень интересно. Я хочу сказать, оглядываешься — а там полное безумие, просто чума. И, наверно, с тех пор ничего особенно не изменилось.

ДЖИМ КЭРРИ.

Актер, 50 лет, Санта-Моника.

настроения нет никакого.столько всего навалилось и нет никакой поддержки, никакого внимания и плохо от этого. впервые за долгое время чувствую это.

жаль, на ушедшие поезда не продают билеты.

и если человека не обнять - наверное, его просто нету.

расставание таким и должно быть. спокойным, тихим и с постепенным отысканием замены.

Я НАУЧУСЬ ЖИТЬ ПО-ДРУГОМУ.

Не помню, когда в последний раз мне доводилось перелезать через забор.

В последнее время вы все слышали обо мне множество слухов. Как мне кажется, сейчас лучший момент, чтобы развеять их. Итак, я Ричард Гир, и я — лесбиянка.

Я прекратил читать прессу уже довольно давно. Кажется, это произошло после того, как кто-то написал, что однажды я затолкал себе в анус хомячка, а потом вызвал бригаду хирургов и ветеринаров, чтобы его достать.

Мне никогда не приходилос ь говорить себе: Господи, почему ты выбрал именно меня?

Мне очень далеко до Бога. И моим поклонницам пора бы это понять.

В моем возрасте сложно быть секс-символом. А еще сложнее из года в год поддерживать этот статус только потому, что так уж повелось меня воспринимать. Поэтому давайте будем реалистами. Ну какой из меня секс-символ?

Каждый раз, когда мне признаются в любви 18-летние, я думаю об одном: с нашим миром что-то не так.

Мне кажется, что про современный мир очень важно понять одну вещь: изобилие информации не гарантирует ее достоверности.

На пресс-конференции Никсон сказал, что он не обманщик. В суде Клинтон сказал, что не имел никаких сексуальных отношений с той женщиной. Перед вводом войск в Ирак Буш сказал, что ему известно, где находится оружие массового уничтожения. Как это видится мне, американские президенты, эти весьма уважаемые люди, могли бы легко одолеть любого в международном конкурсе лжецов.

Американским президентам пора усвоить: Америка — это не весь мир.

Ложь может быть очень разной. У Рене Магритта есть знаменитая картина. На ней с фотографической точностью изображена курительная трубка, а внизу написано «Это не трубка». Ты смотришь на эту картину и думаешь: как же так? Но если ты дашь себе пару минут, ты поймешь, что это действительно не трубка, а лишь ее изображение, и все, что хотел сказать Магритт своей картиной, — ложь может быть очень тонкой. Такой тонкой, что она почти перестает казаться омерзительной.

Когда Буша избрали на второй срок, мне позвонил один из моих европейских друзей. «Вы что, снова избрали этого парня? — спросил он. — Вы избрали его после всего, что он сделал?» И я пробормотал: «Прости». Помню, что я хотел сказать что-нибудь еще, но вдруг понял, что мне абсолютно нечего добавить.

К сожалению, сегодняшние демоны — это почти всегда завтрашние ангелы.

Миром правят те, кому мы позволили им править.

Мне кажется, что каждому из нас пригодился бы такой инструмент, как дерьмометр. Это вроде барометра, только честнее. Бывает, ты сомневаешься в человеке, и тогда ты наводишь на него дерьмометр. Тебе может казаться, что человек хороший и стоящий. Но дерьмометр не обманешь. И вот ты видишь, как стрелка ползет куда-то и останавливается у отметки «дешевка». Тогда ты говоришь: до свидания, жмешь ему руку и расстаешься — с надеждой больше никогда его не встретить.

Совершенно точно, что в мире есть актеры, которые играют значительно лучше меня. Но им не удалось сделать карьеру. Почему так получилось? Мой ответ вас разочарует: я не знаю.

Я очень везучий. Многие уже давно пошли на дно, а я все еще держусь на плаву. Иногда мне даже начинает казаться, что я продал душу — и забыл об этом.

Кажется, секрет моего успеха — это мой лак для волос.

Я всегда готов сняться в мюзикле.

Я плохой танцор. Зато я хороший притворщик. А раз дела обстоят так, то притвориться хорошим танцором мне не составит никакого труда.

Хорошо, что мне не приходится зарабатывать на жизнь стрижкой газонов.

Каждый человек находится в постоянном поиске необычного — даже если никогда и никому в этом не признается.

Так страшно зайти куда-то и оказаться самым старым в комнате.

Когда-то мне казалось, что максимум, на что я способен, — это дожить до тридцати. Даже сейчас мне кажется, что все годы, что я прожил сверх этого, — какая-то дикая случайность. Не так давно мы снимали в Сараево «Охоту Ханта» (триллер 2007 года режиссера Ричарда Шепарда. — Esquire). У нашей группы была пресс-конференция, и там сидела застенчивая молодая девушка. В какой-то момент она подняла руку и сказала: «От трех поколений моей семьи — от меня, от моей матери и от моей бабки — я бы хотела поблагодарить вас, Ричард, за то, что вы все еще продолжаете сниматься в кино». Помню, моей первой мыслью было «как мило». А потом я подумал: «Какой же я все-таки старый».

Не скажу, что я большой специалист в боснийской истории.

Все когда-нибудь может стать лучше.

Вот, что меня пугает: мне уже 60, а я ни разу не покидал Землю.

Я заметил, что чем старше ты становишься, тем сложнее тебе отличать друзей от врагов.

Человеческая любовь и страсть подобны капитализму. Капитализм подразумевает постоянное расширение, распространение и увеличение. Точно так же и человеческие чувства — они все время должны расти.

Когда у тебя появляются дети, ты открываешь для себя новый мир. Хотя бы потому, что начинаешь раньше вставать и видеть за окном утреннюю жизнь, которой раньше не видел.

Камера всегда способна разглядеть больше, чем человеческий глаз.

Никто не знает, кто я на самом деле. Если бы я был жирафом, и нашелся бы кто-то, утверждающий, что я змея, я бы сказал: «Вообще-то я жираф».

Что меня раздражает — так это внимание. Я никогда не хотел, чтобы моя персона вызывала какой-то интерес. Так что я был бы счастлив, если бы мог делать свою работу и не притягивать к себе чужих глаз.

Я никогда не упускаю возможности заплакать.

Вообще-то буддистам (Гир исповедует буддизм. — Esquire) не свойственно убивать живые существа. Но когда я жил в Нижнем Ист-Сайде (район Нью-Йорка, где традиционно проживают иммигранты и представители рабочего класса. — Esquire), я убивал тамошних тараканов тысячами. А что мне еще оставалось с ними делать?

Странно, что, наводя на тебя пистолет, грабители всегда говорят: «Дай мне свой бумажник» и никогда не говорят: «Дай мне свой интеллект».

Иногда я жалею, что не прибыл с другой планеты.

Если уж сделал сэндвич — надо его съесть.

РИЧАРД ГИР.

Актер, 62 года, Нью-Йорк.