Когда доходишь до самого дна унижения, когда падать дальше некуда, вдруг чувствуешь в собственном голосе какую то перемену, сам слышишь его словно сквозь мутную болотную воду, но в то же время ощущаешь в нем неожиданную ровность. Дно все же твердое – на нем, по крайней мере, можно стоять. Или лежать. Но так, чтоб уж не шевелиться.