1. Как, по Вашему мнению, могла бы сложиться судьба Чацкого после его разрыва с Софией Фамусовой и отъезда из Москвы?
Чацкий – разочарованный, но не сломленный человек, чей ум принимается за дерзость и сумасшествие, чье остроумие выдают за вольнодумство, чье недовольство приписывают поклонению западу и модной в то время напускной разочарованности, нигде, на мой взгляд, не мог бы быть счастливым. Всюду он был бы гоним, причем подчас гоним сам собою, своим чрезвычайным умом, своей проницательностью, которая мешает ему подстраиваться под общество, поскольку у него нет никакого желания опускаться до его уровня. Признать каноны и законы, принятые в обществе и непреложно исполняющиеся, значило бы деградировать для Чацкого, означало бы отречься от своих мыслей, которые столь верны. Оставаться верным своим идеям, своим помыслам значило бы не изменить себе, но изменить своему счастью, которое напрямую зависит от его окружения. А как можно быть счастливым, когда тебя окружают люди, уверенные в твоем сумасшествии? В Чацком легко увидеть Чаадаева – прообраз, столь мастерски перенесенный на бумагу Грибоедовым. Он умен и горд этим, но эта гордость, это сознание собственной правоты везде будет мешать ему, причем мешать вне зависимости от места его нахождения. Будь он хоть в свободолюбивой, но угнетенной Франции, хоть в раболепной Персии, хоть в России, где так и не был понят, Чацкий все равно будет несчастен, не признан, угнетен.
Везде, как только он захочет говорить, причем говорить верно, найдется Фамусов, приказывающий молчать и осторожничать. Абсолютно в любом месте найдется Скалозуб, всегда довольный собой и своим мундиром, не понимающий ничего и не желающий ничего знать, потому что так спокойнее и проще. В каждой стране, в каждой прослойке общества найдется свой ‘’идеальный’’ Молчалин, чья фамилия уже так красноречиво говорит нам о его политике, но эта политика – политика двойных стандартов. Он скромен, молчалив и раболепен со своей госпожой, но развязен, дерзок и настойчив с горничной. И эта-то двойственность личности, это лицемерие представляется общественности образцом, идеалом! Двуликий Янус – новый идол государства, раздробленность в котором проявляется не только в обществе и политике, а еще и в душах граждан, в их характере и личности. Само собой, Чацкий не подходит под это лекало, он не калькирован и не хочет быть калькирован с подобных людей, он самобытен и не зависит ни от чьего мнения, но оно ему горько, поскольку ему искренне хочется избавить общество от оков старых предрассудков.
Где найти ему место среди этого старого душой сброда, среди Софий, которые, в ответ на пламенную речь о дорогих сердцу воспоминаниях, восклицают: ‘’Ребячество!’’…
И как сильна, должно быть, была его душа, какой силой воли он обладал, если мог любить девушку, лишающуюся чувств, видя безобидное падение двуличного Молчалина с лошади, но остающуюся равнодушной, глядя на моральное разложение людей?
Быть может, она, как многие другие, и не видела этого нравственного падения, этой деградации личности. Фамусов, Скалозуб, Софья и прочие – слепцы, глупые слепцы, отвергающие помощь собаки-поводыря, коей и является Чацкий. Он открывает им глаза – они его отвергают, он пытается вылечить их, но лекарство кажется им слишком горьким.
Тут уже впору пришлась бы знаменитая Печоринская фраза ‘’Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть’’, но в этом отношении Чацкого можно назвать идеалистом: где-то в глубине души он верит в светлое будущее, верит в то, что в сердцах людей еще теплится осознание необходимости свободы, что их души не полностью подчинены нелепым правилам. Эта надежда ясно сквозит в мыслях, что проносятся у него в голове во время беседы с Софьей. Она говорит Чацкому о своих чувствах к Молчалину, о положительных качествах последнего, но Чацкий не верит и не хочет верить, он твердит себе до последнего, что она не ставит слугу ни в грош, что все это не более чем притворство, что в глубине души она понимает, что Молчалин – несчастный лицемер, запутавшийся в собственной лжи и погрязший в комедиантстве. К сожалению, он ошибается, и Софья видит его правоту лишь тогда, когда уличает Молчалина в измене. Подобно всякому слепому, она замечает то, что шла по неверному пути лишь тогда, когда натыкается на стену.
И после стольких бесплодных попыток исправить свое окружение, после стольких провалившихся идей, не принятых никем, что остается делать Чацкому? Уехать. Но уехать от чего? От погибшей нравственности, от предрассудков, от пережитков прошлого, столь живых в головах людей? От этого ему нигде не скрыться, он обречен на вечную борьбу. Но все устают, как устал и Сизиф, обреченный на вечное толкание камня вверх по скале. Для Чацкого его камень оказался слишком тяжелым. И мне кажется, вполне точно можно предугадать дальнейшую жизнь этого никем не понятого героя. Орел вынужден будет либо перестать биться в железной клетке и стать червем, чтобы просочиться через прутья, либо погибнуть в заточении, постепенно угасая. Зная гордость Чацкого, я осмелюсь предположить, что тот, вернее всего, пойдет по второму пути.
Что же касается Фамусовых, Скалозуба и Молчалина, можно сказать точно, что они будут продолжать пребывать в плену своих иллюзий, гонясь за чинами, славой и ложными чувствами. Они мнят себя свободными, но свободны ли они? Один наглухо заперт в своем мундире и душа его постепенно катится по наклонной, сгибаясь под тяжестью эполет, второй живет в прошлом, отчаянно закрывая форточки, чтобы в его жилище не проник дух нового времени, дух молодости и свободы. И их несчастье меньше несчастья Чацкого лишь тем, что они его не сознают, не видят собственной беспомощности. В отличие от Чацкого, все они – черви, способные беспрепятственно выбраться из клетки, но не желающие этого делать, в то время как орел томится в заключении, однако ж не поедает червей.
Но обесчещенный при жизни этими самими ‘’маленькими людьми’’, как назвал бы их Гоголь, Чаадаев – верный прообраз Чацкого, был признан такими же орлами, как он, и последующие поколения воздали ему должное, видя его вклад в развитие русского общества, видя то, что он положил себя на алтарь русского просвещения. И потому мне кажется, что на смертном одре, на пороге ухода из жизни, каждый из тех, кто клеймил Чацкого презрительным словом ‘’сумасшедший’’, задумался бы и понял, насколько был не прав. Слепцам никогда не поздно прозреть.