Семнадцатый век в квартире. Выжженный мозг саднит
до слез в захламленном эфире строчками в несколько бит.
Хожу по дому в пижаме с пойлом в потресканной кружке,
сама себе слишком чужая, сама себе слишком подружка;
И прячу промерзшие руки в обивку дивана, как в мякоть.
В инет заползаю от скуки… Вдоль окон дождливая слякоть -
На осень смотрю с осужденьем; Я не влюбляюсь в лица
С моим-то дрянным везеньем не спится мне. И не спиться.
Роняю изношено фразы в переплетеньях мыслей,
Я ведь сломалась не сразу. Я сдулась, разбилась, прокисла.
Ни холод уже не поможет, ни жар твоих нежных ладоней.
Семнадцатый век на коже зарубками лет; На перронах
остывшие памяти клочья - призраки прошлых дней
Прячутся в междустрочии, в них становясь все сильней.
Дышат натужно, громко; пьют из моей старой чашки;
пальцами тычут ломкими, и не дают мне поблажек…
Выскочка-боль глумится - сколько попыток выжить
ты проиграла, актриса? Мне бы не знать то; не слышать,
как рвется небо на части с громким ударом и свистом.
Я отражаю контрасты - рвусь так же громко и быстро…
Пижама в цветных медевежатах на плоском холодном полу,
Глупой нагою птахой жмусь к грязному в каплях стеклу
по ту сторонУ квартиры, мечтая разбиться о небо.
Карниз обретает смысл мира. Шаг вверх, как эффект плацебо.
Изношенность и усталость - две вечности в робкой груди;
Ты помнишь меня? Я слабость; Я в небо.
Прощай и..
прости.