Я смотрел на утонченные линии давно ушедших и давно увядших цветов. Лучше всего эта запись звучала бы, если бы я говорил, что ничего не происходило, и я лишь существовал. Тяжесть, вызывающая тошноту, а вместе с ней абсолютная свобода и ответственность, примыкающая со способностью создавать Ничто. Примерно так я мог бы описать его мысли. Описать мои мысли, считавшиеся ненужной тратой времени. Действительные мысли возникали под действием сильного ветра, изгоняющего воззрения из умирающих сущностей. Вот я стою перед окном. За ним - все то, что когда-либо было нужно или сможет понадобиться. Там придуманная рабочая модель. У меня же таковой нету, и я не могу ее найти. Это как стремление воплотить никогда не создаваемое в потоке воспоминаний и различных личностей. Это всплеск. Это шизофрения или ее анализ. Это воплощение целого ряда никогда не испытываемых возможностей и потерь, восполнить которые невозможно. Я всегда мечтал о безумном развитии технологий, о мире без людей и их мнений. Я желал воплощения самых футуристичных набросков, создание которых возможно лишь в стенах абсурда. Я хотел принять этот мир без его наслоений, но сам никогда не оставался полностью чист. И сейчас: передо мной давно увядший лист бумаги, кем-то исписанный в опустевшей комнате. Ответов на нем нет, вопросов тоже. Этот новый мир не предполагает подобной дихотомии. Он не желает вопрошания и удивления, и для него не имеет значение мнение кого-то за пределами комнаты. Я оказываюсь добровольно заключен в паноптикум, где есть возможность прямого контакта с лежащей в основе Данностью. Я есть Ее порождение, и все ответы скрыты во мне. Я есть Ее скромное Дитя, вожделеющее орального удовлетворения и сошедшее с картины Леонардо. Я есть Ее крик и плач, превращаемый сотнями микрофонов в световые сигналы. Но, думаю, что стоит дать некоторое представление о моей комнате, в которой я сейчас нахожусь: в ней нет ничего, что могло бы улучшить жизнь. Стены я покрасил белым, мебель купил без острых углов. Комната мне эта не нужна, но она должна вселять ужас в каждого вступающего в нее, и больше всего страха должно быть у меня. Белый цвет заставил меня прочувствовать со всей силой этот страх: он пуст и тянет за собой, это цвет пустой страницы, которую невозможно заполнить. Сизифу теперь не нужно толкать камень, ему достаточно сесть за письменный стол и попробовать что-то написать – исчерченная страница вновь станет белой и призрачно гладкой. Визитеров в моем месте бесцельного существования было немного, но все они восхищенно смотрели на никогда не стареющие стены и повторяли одни и те же фразы, которые дословно я не могу вспомнить. «Это так современно!» или «К. недавно выставил такую же комнату в белом, это прекрасно! Жаль только, что сам он не присутствовал на презентации». Одинаковые фразы, в которые я не вслушивался, и предлагал своему гостю что-нибудь из напитков, которые можно было сделать быстро и без существенных потерь: гадкий растворимый кофе или пакетированный чай не лучшего качества. Обычно они принимали приглашение и прекращали разглядывать комнату и проходили на кухню – белый цвет разъедал их глаза, но никто не смел сказать, что что-то не в порядке. Им нравилось ощущать себя частью того, что они сами считали современным или в «духе времени», от этого они не становились лучше, но в собственных глазах поднимались на ступеньку выше, так как смогли рассмотреть «искусство».Им не нравилась ни квартира, ни оформление, ничего особенного они не видели в каком другом взоре, но способны были только восклицать и принимать похвалы со стороны таких же, как и они. Все исполняли роли, предписанные социальным договором, принятым от рождения, но не больше. Собственные эмоции были им не знакомы, и любые мои попытки заговорить мгновенно проваливались, иначе и быть не могло.
Так проходил мой день, моя ночь, и не было ничего, о чем стоило говорить или что стоило обсуждать. Улица каждые сутки погружалась во тьму, а я стоял и смотрел за этим каждодневным ритуалом в окно: ничто не могло изменить привычного хода вещей, и мои мысли утопали в песках времени, таявшего под чужими ногами.